Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Ханс Рее вспоминает, как порой просыпался глубокой ночью от раскатов хохота, доносившихся из соседнего гостиничного номера: очевидно, заново переживая события прошлого, Корчной получал удовольствие от того, что теперь может рассказать обо всем без утайки.

Оказавшись на Западе, он решил, что пришло время разбрасывать камни, долго хранившиеся в его очень избирательной памяти. Получив возможность распрямиться и отплатить тем, кто его пригибал или унижал, Корчной подверг жесткой критике многих из своей прошлой жизни.

В мемуарном жанре (это относится и к моим воспоминаниям) скрыта опасность: подводит память, меняешься сам, а главное – немалая часть айсберга оказывается вообще скрытой. Кроме того, в мемуарах есть соблазн беспощадности (по отношению к другим) и самооправдания (по отношению к себе). Но Корчному это было свойственно больше, чем кому-либо.

Думая, что воскрешает прошлое, в действительности он писал о том, каким стало это прошлое в момент переноса его на бумагу. Поэтому в изданиях его книг на разных языках, наряду с основным корпусом (события, даты, спортивные результаты), встречаются измененные характеристики людей, иногда переделанные, а то и убранные абзацы.

Обмолвился как-то: «У меня нет и никогда не было писательских амбиций. Но должен же я рассказать правду!» В своих страстных и пристрастных мемуарах он и старался говорить правду – вернее, то, что представлялось правдой ему.

Зачастую случается, что автор мемуаров, объясняя тот или иной свой поступок, сам того не желая начинает оправдываться. У Корчного этого не было и в помине. Скорее, он призывал читателя в союзники: «вы же согласны, конечно», «вы же понимаете, что в такой стране я не мог больше оставаться» и т. д. и т. п.

У него нет сомнений, что читатель на его стороне, когда он пишет: «Вступление в партию облегчило мне выезд за границу, и это пошло только на пользу шахматной карьере».

Максим Шостакович, сын великого композитора, вспоминает, что видел отца плачущим всего два раза: когда умерла мама и в тот злополучный день, когда его вынудили вступить в партию.

Корчного никто не принуждал вступать в партию, но даже на Западе он нисколько не сожалел об этом поступке и не стыдился его. Напротив, он рассматривал его как «правильный шаг». Это неудивительно: если в жизни абсолютно всё подчинено успеху, почему надо стыдиться вступления в партию? (Чего, к слову, не сделали многие из его коллег.)

Чувство стыда или сожаления ему вообще было чуждо, разве что не раз повторенная мысль о молодом Спасском, который правильно поступил, пойдя в обучение к Толушу, научившему его атаковать и бороться за инициативу, тогда как Корчному пришлось уже в зрелом возрасте переучиваться самому.

Если многие воспоминания являются в конечном итоге сведением счетов, к его мемуарам это относится как к никаким другим. В них он раздал всем сестрам по серьгам: своему первому тренеру Владимиру Заку, неправильно учившему его, а потом написавшему лживую книгу; Талю, когда-то если не близкому другу, то закадычному приятелю, с которым нередко делил гостиничный номер; Геллеру, Полугаевскому… Нападать на них, находясь на Западе, было легко: они, граждане несвободной страны, были не просто уязвимы, но уязвимы в очень многих точках, фактически в любой.

Но был один гроссмейстер, о котором он всегда говорил и писал, пожалуй, резче всего и отношения с которым так никогда и не восстановились. Это – Тигран Петросян. Такая неприязнь к Петросяну, с которым Виктор некогда был в хороших, если не в дружеских отношениях, усугубилась после турнира претендентов на Кюрасао (1962). В четвертом, последнем круге Корчной проиграл будущему победителю марафона в двадцать ходов. Эта партия вызвала резонные подозрения Фишера и сидела в Корчном занозой до самого конца, вызывая чувство неприязни, а может быть, и отвращения к себе самому. В мемуарах он был вынужден давать мутные объяснения о своей тогдашней жене, попавшей под сильное влияние Роны Петросян: «Ведь Белла была армянкой и в присутствии Петросяна сразу превращалась в робкую школьницу, его младшую сестренку».

Потом отношения как-то наладились, и атмосфера на полуфинальном матче претендентов (Москва 1971), где я был секундантом Корчного, была вполне доброжелательной. В 10-й, заключительной партии, где Виктора устраивала только победа, он перегнул палку и очутился в проигранном окончании. Партия должна была откладываться. Когда принесли конверт, он сказал сопернику:

– Хочешь – ничья, хочешь – сдамся…

– Ничья, ничья, конечно, ничья, – затараторил Петросян, останавливая часы и протягивая руку.

А сразу по окончании того матча они даже работали вместе, и Петросян предлагал Корчному поехать с ним в Буэнос-Айрес на финальный поединок с Фишером.