Зимний маршрут по Гыдану

Вышла сестра Маринчи, две ноги отрубленные, которые у нее в нарте были, в чум принесла. На чие (поперечину) оттаивать положила, чтобы кисы с семью полосками снять.

Тогда услышала жена Маринчи-парня, что кто-то снаружи по нюкам чума поднимается и скатывается. Вдруг кто-то вошел в чум. Смотрит, эта покойница без ног вошла. Говорит:

— Где ноги мои, где шапка, где ягушка?

_{Сзади ягушка выглядит но менее кокетливо, чем спереди}

Тогда бедная женщина нож схватила, распорола нюк, который за ее спиной был, наружу побежала. Пошла по дороге мужа своего. Сколько-то бежала, назад обернулась. Видит, там только нюки рвутся. Чум повалился. Это покойница и сестра Маринчи дерутся. Потом они пошли куда-то. Сестра Маринчи впереди бежит. Сзади эта покойница бежит. Только сломанный чум остался.

Еще быстрее пошла жена Маринчи, скоро его самого увидела. Все это своему мужу рассказала.

Говорит тогда Маринча:

— Я недалеко чумы чьи-то видел. Мы туда пойдем.

Туда пошли. На другой день за своими амгаря-ми — вещами — пошли. Амгари взяли, снова в чумы к другим людям ушли.

Десять дней прошло — умерла жена Маринчи, и сын ее умер. Потому умерла, что при ней дрова с хальмера жгли. Дым-то на них тоже шел, хотя и не виноватые они. Поэтому умерла невинная женщина…

Старик сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.

Потом спросил небрежно:

— Ты думаешь, почему умирают, когда дым от досок хальмера на человека попадет?

— Не знаю, — чистосердечно признался я. — А разве умирают?

— Однако я тебе лахнаку говорил…

— Так ведь это лахнаку.

— Все лахнаку, — назидательно произнес старик. — Ладно, вперед иди, — сказал он, вставая.

Юси уже отвязывал вожжу от копыла свой нарты. Я пошел первым. Старикам и в самом деле надо было отдохнуть. Ехать за кем-нибудь всегда легче.

Потерять дорогу было невозможно. Дорога совершенно отчетливо виднелась при восходящей луне: наезженные нартами колеи, цепочка черных оленьих орешков. Олени в этом отношении совершенно уподобляются мальчику-с-пальчик. Тот набрал белых камушков и разбросал их, чтобы они были видны ночью. Оленьи орешки на снегу видны намного лучше, чем камушки предусмотрительного мальчика.

…Старина Алю сунул голову под полог чума и растерянно воскликнул:

— Эбэй, чего такое?

— Чего там? — заволновался старик Юси. Чум-то был его. Однако старый Алю на отвечал. Верхняя половина его туловища была в чуме, а нижняя не давала нам пройти.

— Заходи! — Юси даже толкнул гостя.

Алю исчез в чуме. Влезли вслед за ним и мы. Однако старик как влез, так и стоял на месте, мешая нам с Юси. Я протиснулся сбоку и повалился на гостевую сторону. Юси пролез на свою хозяйскую половину. Один Алю торчал у входа как пень и таращился куда-то наверх. Я глянул туда же, и мне стало понятно замешательство старика. Там за шесты были заткнуты портреты обитателей чума. Это художник поработал.

— Первая в мире чумовая галерея, — скромно проронил Геннадий Емельянович.

Я перевел взгляд на него. Художник сидел на своем месте с таким видом, что можно было подумать, будто он родился в чуме, но всю жизнь провел вдали от него и только теперь обрел свой истинный образ жизни.

— Эбэй! — снова удивленно воскликнул Алю.

Он смотрел то на портрет, то на Сертку, который послужил моделью. Сертку ковырял иглой в сети и скромно улыбался. Реакция старика его забавляла.

— Чего, никогда картинок не видел? — спросил он небрежно у Алю.

— Видать-то видел, — ответил простодушно старик. — Однако тебя на картинке никогда не видел.

Юси в это время внимательно изучал собственное изображение. Он мерил пальцами собственный нос, а потом проверял, соответствует ли действительность изображению. Действительность не соответствовала. На картинке нос был меньше.

— На меня-то похож? — с тревогой спросил Юси у Алю.

Тот немедленно переключился на изучение портрета своего Друга.