Зимний дождь

За окном было сумрачно. Шуршал по крыше мелкий дождь. «Вторые сутки идет, — вспомнила она. — Холодный, зимний, никому не нужный. Ни одну травинку не разбудит он, ни в одно семечко не вдохнет жизнь». Подумала спокойно, равнодушно и тут же погрузилась в забытье.

Во дворе продолжал моросить жиденький зимний дождик, а Марье снился звонкий сенокос на лугу и бушующий ливень.

1965

ФЕВРАЛЬ — МЕСЯЦ КОРОТКИЙ

Жизнь, сынок, что вода — пробежит, назад не воротишь…

(Из рассуждений моей матери)

ЖУРАВЛИНАЯ ПЕСНЯ

I

Осенняя степь всегда задумчива. В прозрачные дни бабьего лета и в мглистую стылую пору зазимья в притихших полях угадывается что-то трогательно-несмелое, словно земля стыдится непривычности своего покоя. И если остаться в одиночестве среди этой степи на час, на два, непонятная тревога вдруг охватит тебя, и сердце сожмется в беспричинной грусти. Ни с того ни с сего вспомнишь тогда своего далекого предка, хоть и знаешь о нем только по рассказам отца или матери, слышанным еще в детстве, и подумаешь о том, что надо бы давно приехать сюда и сходить на кладбище, отыскать затравеневший, раздавленный годами серый бугорок и молча постоять возле него. И еще многое другое загадаешь для себя в такие минуты, и тревожат, волнуют тебя эти дела, все откладываемые по разным причинам. Но вот в суете, в заботах каждодневных забудешь о своих побуждениях: глядишь, и время свободное выдастся, да не захочется тащиться к горе, где стоят кресты; чувства непонятные и тревожные уже отхлынут, и на минуту даже застыдишься их. Так и пролетит неделя, другая, а там уже и в дорогу пора, назад в город, в дом, за полночь светящийся огнями, дробно стучащий телетайпами, глохнущий от телефонных звонков, с его нескончаемой толчеей, с шуршанием газетных полос, вырванных прямо из-под талера.

И так изо дня в день, из ночи в ночь, до следующей осени. И тогда снова все повторялось: я ехал в свою станицу, от железнодорожной станции до Татарского кургана добирался попутной машиной. Здесь выпрыгивал из кузова, расплачивался с шофером и, проводив машину взглядом, оставался один в осенней жухлой степи. Иногда я поднимался на курган и осматривался кругом, глядел на далекие голубеющие вершины сосен, подступившие к синей полоске Медведицы, на изогнутый крест церкви, что выглядывал из низины. И тогда-то вспоминались мне могила невиденного прадеда, порог родного крыльца, голос матери…

Я давно заметил, что осенью, когда у земли наступает короткая светлая передышка, человек становится зорче сердцем. Словно осенняя прозрачность вливается в людские души, и хочется тогда и жить чище и делать больше. Возможно, такое кажется только мне, оттого, что в свою пятнадцатую осень уехал я из дому, и каждый раз, возвращаясь сюда на побывку, отмечал в себе что-то новое. А той осенью я ехал сюда не гостем. Не знал, сколько здесь пробуду: год, больше ли? Мне еще ничего не было известно. В последний раз шагал по этой дороге пять лет назад, когда мать жила еще в станице, в доме, окруженном кустами сирени. И вот снова кочковатая, развороченная тракторами дорога вела меня в Обливскую. До станицы двенадцать верст, и я не торопился, солнце было только на закате — значит, можно успеть добраться засветло.

На обочинах то и дело взлетали черные, как комья паханины, гуртующиеся скворцы, на каждой былинке сверкала стеклянно-прозрачная паутина. Было тихо, солнечно, птицы не торопились улетать, и это обещало сухую протяжную осень.

Исстари крестьянин считает начало зазимья с покрова дня, когда в поле землю прикроет снежок, а в лесу ее притрусит лист. В эту пору в станице нашей замолкают игрища, обязательные мероприятия на поляне под горой, гармошки зябко хрипнут и тянутся в дом Олимпиады Звонаревой — бригадной кашеварки и вечной невесты.

Сколько помню, всегда Олимпиада мешала клубу. Все парни и девчата тянулись к ней. Правда, самому мне не довелось бывать на ее посиделках: из станицы я уехал подростком, мои ровесники только начинали кураготиться вокруг девчонок, а таких на досветки не пускают. Позже, вернувшись домой восемнадцатилетним парнем, считал, что нельзя мне туда ходить. Зря, конечно, считал. Но об этом еще расскажу.

Расскажу, как я, организатор клубной работы, был одинок и как тянулась молодежь к Олимпиаде. Под старый Новый год ходила она с девчатами по непролазно глубокому снегу от окна к окну, и они, стуча в мерзлые стекла, выспрашивали имена своих женихов. Летом, в кукушкины крестины, повариха уводила девушек к Медведице, и там из ярких луговых цветов плели они венки и пускали по реке, потом, задыхаясь, бежали по нескольку верст сыпучим берегом, чтобы из тальников украдкой поглядеть, поймают ли этот венок там, внизу по течению, и главное, какому парню бросится он в глаза. Всерьез, конечно, никто не верил этим гаданиям, но как хотелось все-таки, чтобы венок из воды достал тот, при встрече с которым замирает сердце.