Зимний дождь

Первое время Марья дичилась приезжего человека, избегала его ухаживаний. Мать, прослыхав, что за дочкой ухлестывает механик, говорила: «В своем хуторе за дурака выйдешь, а из соседнего — за нагольного». Дочь соглашалась с материнскими доводами, но отчего-то Федор все снился и снился ей. Сперва Марья позволяла механику провожать ее только до ворот, позже стали уходить до последнего двора, за которым начиналась степь. А одной летней ночью Марья и Федор вышли за хутор, и незрячая тропка все вела и вела их дальше, от жидких огоньков в окнах хат, от людского говора на каршах. Степь манила своей нескончаемостью, своей широкой вольностью. Она не заметила, как остался позади хутор, как вошли они в высокие зреющие хлеба. Теплый ветер зашелестел колосьями, нанес удушающий запах ржаной пыльцы, и от этого густого, заполнившего всю степь запаха затуманило голову Марьи.

В хутор их позвали вторые петухи. Они возвращались немыми улицами тихие, молчаливые. Когда дошли до Марьиной калитки, она уткнулась лицом в плетень и заплакала. Федор оборвал ее грубовато:

— Нечего мокроту разводить. Завтра сватов зашлю. Ну слышишь, что ль, перестань!

Свадьбу играли на ильин день. Хоть и не свадебное было время, да что оставалось делать. Мать поняла, что перечить тут бесполезно, а может, уж и поздно. Гульба была не дюже шумной, гостей пригласили немного, только своих родных. Для шума-то большой достаток нужен, а откуда он у матери Марьи, вдовы? Да и жених гол как сокол, даже свадебный подарок не смог купить. Когда гости начали класть на блюдо, сунул он Марье украдкой из кулака десятирублевую облигацию. Может, еще и оттого не было веселья, что мать Федора сидела молчаливая, угрюмая, будто подневольно она здесь, по великой нужде. Прослыхала она, что сваха не слишком рада зятю. Знал это и жених, но особенно не убивался: жить-то ему с Марьей, а не с матерью ее. Как бы ни было, отпраздновали, и пришлось жить в доме Марьи. Зажили дружно, оба работали: Федор машины налаживал, Марью правление колхоза на молочную ферму определило. Худо-бедно, кусок хлеба в доме всегда был. Главное, ничто лад в семье не нарушало. Правда, как-то ночью принес Федор на горбу полмешка озадков. Утром сказал матери:

— Я вчера отходов зерновых достал, в кладовку поставил, а то с травки одной куры не особо занесутся.

Аграфена Кузьминична испуганно посмотрела на зятя и сказала, вытирая концом платка сразу пересохшие губы:

— Не надо бы, Федюша…

— Все тянут, а я что? — огрызнулся он. — Да и мусор ведь там. Не зерно.

— Все — пусть, а тебе не надо, — настойчиво попросила Марья.

А в общем-то, ничего не было в этом доме такого, что могло обидеть Федора, ни ссор, ни упреков. Но все равно он то и дело заговаривал про собственный угол, облюбовал у самых левад место, привез туда досок, поставил стропила. Годовщину свадьбы они отмечали уже в своей саманной хатенке, крытой чаканом…

Теплая была хата, не то что эта, где теперь Марья доживает в одиночестве свой бабий век. Вот и щелей нет, и рамы в окнах двойные, а зябко ей в этих стенах. Особенно, если идут дожди. В непроглядные осенние ночи задумается иногда Марья, и многое перед глазами ее проплывает. Зимой реже, но все равно нет-нет да и всколыхнутся и пойдут перед глазами годы, как водяные круги. Ох-хо-хо, старость проклятая настает, сомкнула глаза на полчаса и выспалась. Еще этот дождь непутевый! Лезут в голову всякие мысли, бередят душу. Старая хата вспомнилась: теплая хата была. С упокойницей матерью из самана лепили. С Федором чакан на озере жали. Нынешнюю-то колхозные плотники поставили, ей лишь помазать да побелить пришлось. Хорошая хата была. Там Егорка родился. И Миша тоже. Чего это так долго они не пишут о себе? Миша-то далеко, а Горка, может, еще на праздник на день какой нагрянет. Должен бы, давно не приезжал. Не догадалась с вечера блинов затеять, любит он их. Лицом Горка весь в Федора, вылитый отец. Перепугался-то как он, когда горела старая хата. Думала, заикаться станет… Страшная хата. Одна зола от нее осталась. А теперь уж и золы нет на том месте, разнесли ветры.