Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости

– Кому ты рассказываешь? – она даже рассмеялась, узнав, что Никита тоже пострадал от ее мамы. Бедному парню, вероятно, потребовалось немало сил, чтобы сопротивляться ее наставлениям. – Наш директор, наверное, тебе кучу советов надавала, как переструктурировать работу в отделении, да и личных тоже.

– Было дело. И один из них, между прочим, оказался весьма кстати, я не жалею, что ему последовал.

– Это какой же?

– Присмотреться к ее дочери. Она столько слов о тебе сказала хороших: и какая ты умная, и сколько она в тебя вложила, и как ты умеешь все делать, и какая ты чуткая, как тонко чувствуешь, и какая упорная! В общем много хорошего, и, главное, все оказалось правдой, – он снова обезоруживающе улыбнулся.

Таня помрачнела, настроение сразу испортилось.

– Я рада, что мамины попытки меня сосватать тебя не напрягли. Но знаешь, как печально осознавать, что тобой распоряжаются, будто ты вещь, объект материнских вложений, это во-первых, а во-вторых, больно осознавать, что мне самой мама никогда не говорила хороших, добрых слов. Никогда, ни единого разу я не слышала похвалы в свой адрес. Например, два дня назад она назвала меня глупой и бездушной. Ну да, она разозлилась, испугалась, что с отцом может что-то случиться, но все же это так несправедливо и… да, больно, – у нее снова навернулись слезы на глаза, и она задрала голову вверх, чтобы не дать им выкатиться. – А между тем хоть что-то хорошее о себе необходимо знать каждому человеку. Только так, чтобы это было искренне. Я этим обделена. Все, кто маму знал, либо льстили мне, либо отмалчивались, держались подальше. Вот спроси меня, что я знаю о себе? Ноль. Ничего я о себе не знаю. И знаешь, что самое паршивое? Что я готова отдаться с потрохами любому человеку, кто скажет мне о том, какая я на самом деле.

– Я могу много сказать о тебе, дочка, – Павел Семенович стоял в дверях, вид еще немного сонный, но уже оделся, видимо, проснулся, услышав голоса в кухне, а они заболтались и не слышали, как он встал.

– Папа! Мы, наверное, разбудили тебя нашей болтовней. Как ты себя чувствуешь? – Таня вскочила и стала усаживать отца за стол. Никита тоже вскочил.

– Никита Сергеевич, Таня, прошу вас, сядьте. Что вы переполошились, я отлично себя чувствую. Вот, проспал все на свете, но это потому, что в самолете никак не мог уснуть. Извините, что пришлось прервать вашу важную беседу.

– Павел Семенович, я прежде всего пришел вас посмотреть, давление сейчас измерим. Я вас послушаю.

– Ну что вы, дорогой мой, прошу покорно, садитесь, пейте чай, все успеется. Вы же не на работе сегодня, насколько я понимаю, у вас сегодня редкий и заслуженный выходной. Вот и посидите в нашей теплой компании. Таня, ты что чашки взяла? Есть же пиалушки.

– Пап, нам так удобнее, а тебе я в пиалу налью. И яичницу поджарю быстро.

Таня засуетилась, зашипела сковородка, запахло едой, и ей самой захотелось есть: за разговорами она не притронулась к еде.

– Как ваш доклад, Павел Семенович? Как Венеция? – Никита, уминая уже остывшую яичницу, включился в светскую беседу.

– Великолепно, мой юный друг! Великолепно! Я разгромил Грушевицкого и Антонио Чибальди. Что тут поднялось! Таких ярких прений не было на конференции многие годы. А как хорош был старый Йосиф, ученик Клемперера! И потом я встретился с Михаилом Павловичем, это большая честь для меня…

– Папа, ты ешь, ты же ничего не ел давно. И тебе пора принимать твои таблетки.

– Да, что-то я разговорился, Таня. Никита Сергеевич, дорогой, у меня нет слов, чтобы описать, как я вам благодарен! Вот ради этого стоит жить! Как я мог столько лет отсиживаться в своем убежище, когда вокруг столько происходит! Невероятно! Как я мог? Такая расточительность. А Венеция! Вот вы спрашиваете, как Венеция… Немного исправив Герцена, это «великолепие гениальной нелепости»! Это вообще не город, это «узорный иконостас», это «остров неисцелимых». О Венеции невозможно говорить в прозе, только поэзия, друзья…

– Павел Семенович, давайте-ка мы все же измерим давление и вы таблетки выпьете, хорошо?

– Дорогой доктор, мне теперь и умереть не страшно. А что сердце? Оно нам и дано для того, чтобы переживать все это! Для чего еще его беречь? И от чего, самое главное? От той красоты, что я увидел? От неистового волнения перед лицом той вечности, что являет собой Венеция и язык? Да бросьте.

– И все же, папа. Давай хотя бы сейчас ты послушаешь Никиту. Мы же говорили о том, что твоя жизнь касается не только тебя. Тебе трудно представить, в каком волнении мы провели эту неделю.

Давление у отца оказалось вполне пристойным, как, собственно, и общее состояние. Напряженное лицо Никиты все больше расслаблялось, а в конце осмотра он уже почти улыбался.

Успокоившийся, он пошел домой досыпать, а отец рвался засесть за статью по итогам поездки.