Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости

– Боже, Егорка, ну что ты придумал! Когда взрослые говорят «нет денег», это не означает, что нет денег на еду. Денег не всегда хватает на какие-то крупные цели, а на еду всегда хватает всем, и уж тебе в первую очередь хватит. Зуб даю, да что зуб, всю челюсть, что ты всегда будешь для них на первом месте. Ты их сын. И никто тебя никогда не выгонит, поверь мне! – она гладила его по голове, но мальчишка был напряжен.

– Ну и зачем мне твоя челюсть? Что я буду с ней делать? Или у тебя зубы золотые? – он стал внимательно всматриваться в ее лицо.

– Нет, не золотые, конечно, просто так говорят, когда в чем-то очень уверены.

– Но откуда ты… – Егорка не успел договорить, на лестнице раздался грохот, и пару секунд спустя в кухню ворвался разъяренный Гриша. Он был взъерошен, лицо красное и злое. Таня уже почти привыкла к тому, что этот парень редко улыбается, но к тому, что он любил демонстрировать превосходство, во всяком случае в ее присутствии, привыкнуть так и не смогла.

– Нет, скажите, – обратился Григорий непонятно к кому, – и почему я им всем должен? Матери – учиться, Майе – не расстраивать мать, Коломейцу – быть «своим человеком», когда диплом получу. Но я ничего этого не хочу! Меня хоть кто-то спрашивал, чего хочу я? – он стукнул по столу кулаком, и блюдо с осенними яблоками подпрыгнуло. Егорка вздрогнул и снова напрягся.

– Простите, вы его пугаете, – осмелилась подать голос Таня. – Нельзя ли потише? Егор и так уже страшно напуган.

– Давай-ка садись, хозяин, выпей чаю, всем тут надо успокоиться, – Зулма поставила перед Гришей пиалу с зеленым чаем.

Скользнув невидящим взглядом по присутствующим, Гриша сел и растерянно уставился на стоящую перед ним пиалу. В кухне повисло тягостное молчание. Финальная сцена: все должны замереть в некоей трагической точке, чтобы зритель смог всецело ощутить драматизм присходящего. Дальше – тишина и… аплодисменты зрительного зала.

Но вместо аплодисментов тишину нарушил внезапный звонок Таниного телефона. Телефон она оставила в кармане куртки.

– Егорка, пусти меня, слезай с колен, я пойду за телефоном, – она неловко пыталась выбраться из глубокого кресла в углу, в нем любил сидеть Михаил Львович, его раздражали жесткие кухонные стулья.

– Я не пущу тебя, ты не можешь уйти! Не говори по телефону, все с кем угодно разговаривают, только не со мной! – завопил Егор.

Гриша вдруг повернулся к Тане, будто в первый раз заметив ее.

– Это ваш телефон?

– Да, мой. Не могли бы вы принести мою черную куртку, он в кармане.

Парень послушно двинулся в прихожую, принес куртку и, отдавая, внимательно посмотрел Тане в глаза, с удивлением и совсем без злости. Она кивком поблагодарила его и посмотрела на дисплей: – звонила мама.

– Ты знала, что он все равно полетит на свою конференцию? Скажи мне, ты знала?! – мама кричала в трубку так, что, казалось, ее голос слышали все на кухне, Егорка даже съежился.

– Мама, прошу тебя, не кричи. Ты напугаешь тут всех. Да, я знала. А что мне было делать? Он так хотел, он считал это очень важным, он готов был рискнуть. Мы с Никитой не смогли его отговорить, но Никита подобрал какую-то поддерживающую терапию, и папа клятвенно обещал принимать все лекарства строго по графику. Я же говорила тебе, я все время пыталась донести до тебя, как нелегко мне далось это решение.

– Какое решение? Что вы там могли решить? Как ты могла отпустить эту развалюху за рубеж? Ты вообще о чем думала? У тебя хоть капля мозгов есть?

Немая сцена. Зулма, Гриша и Егорка смотрели на Таню, замерев.

– Мама, я не могу сейчас говорить, – ей было страшно стыдно, что все слышат этот бурный поток обвинений. – Я тебе перезвоню чуть позже, хорошо?

– Когда перезвонить? Когда привезут на родину его бездыханный труп? Чтобы пригласить меня на его похороны? Кто бы мог подумать, до чего ты глупа и бездушна! Разве я этому тебя учила?!

– Мама, перестань, прошу тебя. Мне самой было очень страшно и трудно на это решиться, он же мой папа. Хватит. Мне неудобно говорить. Извини, – она нажала на кнопку отбоя и закрыла лицо руками, желая скрыть мучительную неловкость.

Несколько месяцев спустя, когда Гриша будет мучительно собирать малейшие воспоминания о ней, он вспомнит об этом жесте. Смущение и трогательная беззащитность Тани прожгли его насквозь, ему захотелось немедленно подойти, присесть напротив, утешить, отнять ее руки от лица, решить любые ее проблемы. Сделать что-то, за что он смог бы себя уважать. Для него вдруг все обрело смысл, стало простым и понятным. Со всей юношеской горячностью он хотел немедленно сделать ее счастливой, но вместо этого лишь смущенно выдавил из себя, удивляясь тому, что он, оказывается, знает ее имя:

– У вас большие проблемы, Таня?