Жизнь, театр, кино

Опять во мне поднялась тоска, и я зло ответил:

- Ехал хорошо! Спал еще лучше!

Повисло молчание.

- Хочешь смотреть пробу? - вдруг резко спросил Петров.

- Да! - почти крикнул я от тоски и боли.

- Пойдем!

И мы пошли, но не группой, как бывает обычно, при хорошей пробе, а вдвоем, медленно и молча, пересекая двор. Чувствовалось, что буквально вся студия жила подготовкой к "Петру". Мы проходим мимо группы статистов переодетых в костюмы бояр и солдат, делались пробные съемки для пленки, света, фактуры материала.

Мне ужасно хотелось поговорить с Петровым, услышать слова, пусть горькие, но человеческие, слова друга, который мне объяснил бы, что же произошло, но... то Петров останавливался и делал какие-то указания, то его останавливали, спрашивали что-то.

"Путь Христа к Голгофе был легче, чем мой, - думал я, направляясь к просмотровому залу, месту, где уже кто-то решил мою судьбу. - Ну, хорошо, ладно. Художественный совет меня забраковал... конечно, в этом парике я плох, но почему же холодно произнесенное "нет!" так меня терзает? Не потому ли, что до сих пор мне такого "нет" не говорили, и стало обидно? Так, что ли? Да, мне очень обидно, что они не поверили не только мне, но и Толстому, когда этот большой художник увидел, оценил, уверовал в меня и сказал: "да!". И я хочу понять, кто же прав?"

Когда мы сели, я, собравшись с духом, вдруг совершенно чужим голосом спросил Петрова:

- Художественный совет, конечно, смотрел?

- Да.

- И, конечно, сказали: "нет"?

- Сказали.

Потух свет в зале, и на экране, во всю его длину и ширину, появилось лицо. Нет! Лицом "это" назвать было нельзя, -появилось что-то крупное, круглое с дырочками, которые высовывалось из чего-то, что напоминало куст! Ужас!

Вообще-то, пока не привыкнешь к своему лицу на экране, всегда испытываешь чувство неловкости, но то, что увидел я, было похоже... нет, не берусь рассказать: это было что-то неприличное, от чего мне стало стыдно и страшно. Я опустил голову, закрыл глаза руками и тихо попросил не продолжать дальше показа.

Я подумал, что сниматься не только в роли Меншикова, но ни в какой другой я больше никогда не буду.

- Владимир Михайлович! Вы можете сделать мне последнее одолжение?

- Да, какое?

- Отдайте мне эту пробу, чтобы никто никогда не мог увидеть ее. Хорошо?

- Хорошо!

Я вздохнул, и слезы закапали сами собой.

Тогда Петров с какой-то нежностью, совершенно для него несвойственной положил мне руку на колени и очень ласково сказал:

- Ну что же ты так расстраиваешься. Ну, действительно, этот парик тебе не к лицу. Ну и что?.. На, возьми этот ролик и сожги его, уничтожь!

- А... Толстой видел?

- Да, видел.

- Боже, какой ужас! Что же он сказал?

И тут Петров мне рассказал, как Толстой сначала молча смотрел, потом попросил показать еще раз и вдруг начал дико хохотать:

- Нет! Вы только посмотрите: ведь это же великолепно,

\j \j i _n \j \j

какой предметный урок! Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик! Смешно!

- Так и сказал?

- Да! Лицо-то, говорит, конфликтует с буклями и в знак протеста вываливается из парика!

- А потом, наверное, сделал "гы, гы, гы"?

- Сделал!

- Ну и что же решили? - робко спросил я.

- Отхохотавшись, он сказал: дайте ему сценарий и пусть работает.

- Как работает? Значит? Я буду... - замер я.

- Значит, ты будешь сниматься в роли Меншикова!

- А как же художественный совет?

- Художественный совет капитулировал. Толстой взял над тобой шефство.

Я уткнулся в платок, чтобы никто не видел, что и драгуны тоже плачут.

- Ну зачем же вы меня так мучили, это безжалостно! -упрекнул я Петрова.

- А ты что же хочешь, без мук и трудностей? Пришел, увидел, победил! Нет, брат, так не бывает! Иди сейчас к Анджану, и начинайте работать над гримом по-настоящему. Затем зайди в костюмерную, сними мерку и посмотри там эскизы твоих костюмов. Потом сговорись с Лещенко, надо начинать тренировки на лошади, ведь Меншиков - драгун! Работы будет много, только успевай поворачиваться.

Писатель и хирург

И чем больше он находил трудностей, которые меня ожидали в процессе работы над ролью, тем больше ликовала моя душа! Она пела потому, что мир, на который я смотрел до этой минуты через черные очки, оказался не такой уже мрачный и отнюдь не без добрых людей. Я обнаружил среди них множество благородных людей, которые полны веры в человека. Я ощутил прилив огромной благодарности и любви и к Владимиру Михайловичу Петрову, и к Алексею Николаевичу Толстому. Писатель увидел во мне черты и характер, нужные для воплощения своего любимейшего героя - Алексашки Меншикова, и, поверив, что я сумею их воплотить, не отступил от своего мнения даже при виде этой ужасной пробы.

Да, это он, Толстой, воскресил во мне веру в свои силы, вернул мне радость творчества, без которых не может жить и работать актер. Он излечил меня от травмы, от тяжелого потрясения.

И я вспомнил другое событие.

До сих пор считаю, что в моей жизни произошли дважды события, сохранившие мне жизнь...