Жизнь Шаляпина. Триумф

– Мне-то для работы нужно было сделать набросок с него. Без него я просто не представлял себе моих «Христиан». Написал, мне ответила Софья Андреевна в том духе, что я могу для своей работы воспользоваться фотографиями, многие, дескать, добиваются свидания с Толстым, а он теперь очень постарел и ему все утомительно, что и понятно в эти годы. Хоть и отговаривали меня ехать так далеко, хоть и призывали меня своим воображением и талантом создать то, что выразило бы мою главную мысль, но все-таки и давали мне этакий намек: если хотите взглянуть на него, то он ничего, дескать, не имеет против. Ну что ж, подумал я, раз приглашают, значит, хоть не отрезают мне путь в Ясную Поляну. А так боялся, что откажут. Сон такой видел. Но поехал, и уже через два-три часа по приезде сидел у него в кабинете и чертил в альбоме… Лев Николаевич постарел, но бодрый, скачет верхом так, как нам с тобой и не снилось. Гуляет во всякую погоду. Первый день меня осматривали все, а я напрягал все усилия, чтобы не выходить из своей программы. На другой день с утра отношения сделались менее официальные. Старый сам заговаривал и получал ответы не дурака, шел дальше. К обеду дело дошло до искусства и взглядов на оное, и тут многое изменилось. Они почувствовали, что я разбираюсь в современном искусстве, высказываю суждения, приемлемые для них, особенно Толстые одобрили мои взгляды на картину «Деревенская любовь» французского живописца Жюля Бастьен-Лепажа. А совсем они приняли меня в свою компанию после того, как я рассказал, как лет пятнадцать тому назад, в дни моей молодости, в Париже я много часов провел перед картиной «Жанна д’Арк» того же художника. Я садился перед этой картиной и отдыхал, наслаждаясь не столько тем, как картина написана, а тем, сколь высоко парил дух художника. В этой вещи достижения художника просто феноменальны, поверь мне, и обязательно сходи еще раз посмотри, если видел. Я старался постичь, как мог он подняться на такую высоту, совершенно недосягаемую для внешнего глаза француза. Бастьен-Лепаж тут был славянин, русский, с нашими сокровенными исканиями глубин человеческой драмы. Никакого театрального драматизма, коим пользуются чаще всего французы. Весь эффект, вся сила «Жанны д’Арк» была в ее крайней простоте, естественности и в том единственном и нигде не повторяемом выражении глаз пастушки из Домреми. Эти глаза были особой тайной художника. Они смотрели и видели не внешние предметы, а тот заветный идеал, ту цель, свое призвание, которое эта дивная девушка должна была осуществить. Как удалось Бастьен-Лепажу передать эту сверхъестественную силу, это совершенно несравнимо ни с одной мне известной попыткой показать духовное свечение тайны человеческой. Есть, правда, «Созерцатель» Крамского, но у француза это было лучше. И я рассказал, какие чудные минуты я проводил около этой картины. Сколько дала она мне уроков, и я почувствовал, что я нашел то, что искал у старых и новых мастеров. Я учился у многих, все в них было ценно для меня: их талант, ум и их знания, прекрасная школа, ими пройденная, но то, что я получил от Бастьен-Лепажа да еще от Пювиса де Шаванна с его «Святой Женевьевой». Ну, после того, как я прочитал Толстым почти лекцию о французской и русской современной живописи, высказал им свои симпатии и антипатии, тут я почувствовал, что меня поняли, что я чем-то завоевал их сердца, и великий старец с приятным изумлением заявил мне: «Так вот вы какой!» К тому же доктор Маковицкий, прощаясь со мной, задержал мою руку и объявил, что у меня жар. Поставили градусник – 40! Мне сейчас же Лев Николаевич принес свой фланелевый набрюшник, и я надел его и какую-то дикую кофту великого старца. Меня уложили в постель, дали хинин и еще что-то и, благодаря усилиям доктора Маковиц-кого, утром я был вне опасности и остался в Ясной еще на несколько дней, сделал несколько набросков со Льва Николаевича карандашом. И много разговаривали… Сам Толстой – это целая поэма! В нем масса дивного мистического сантимента, и старость его прелестна. Он хитро устранил себя от суеты сует, оставаясь всегда в своих фантастических грезах. И этому способствует необыкновенная энергия графини, которая делает все для того, чтобы старичина не выходил из своего художественно-философского очарования. Почти три года прошло с тех пор, а помню все до мельчайших подробностей. Большое впечатление он произвел на меня. Да, Толстой – это целая поэма!

Нестеров умолк, а Шаляпин с удивлением смотрел на него: как превосходно он рассказывал. Обычно скуповатый на слова, Нестеров предстал пред ним совсем с неизвестной ему стороны.