Жизнь Шаляпина. Триумф

Несколько лет спустя в книге «Страницы из моей жизни» Шаляпин вспоминал о днях пребывания в Италии: «Чуть ли не первым встретил меня в Милане милый портье Джиованино, он дружески расцеловался со мной и, выпуская из рта по шестисот слов в минуту, сообщил, что знает о моем успехе в Париже, сердечно поздравляет меня и что еще с лета интересуется оперой «Борис Годунов»… Начались репетиции. Дирижировал оперой Витали, человек лет тридцати, хороший музыкант и прекрасный дирижер… Естественно, что во время репетиций на мою долю выпала роль режиссера – приходилось показывать и объяснять артистам, хору многое, что было чуждо итальянцам, не понималось ими. Все относились ко мне с редким вниманием. Я чувствовал, как русское искусство побеждает и восхищает этих впечатлительных людей, и, тронутый до глубины души, ликовал.

Было много курьезов. Меня, например, спрашивали:

– Как одеваются русские иезуиты?

– Очень разнообразно, – отвечал я.

Пристава оделись по рисункам, а помощники вышли на сцену в форме современных русских будочников, бояре напоминали разбойников с русских лубочных картин, декорации были написаны слабо и олеографично, как вообще пишут их за границей.

Но оркестр играл великолепно, божественно, он являлся как бы куском воска в руках талантливого дирижера, и дирижер вдохновенно лепил из него все, что хотел в любой момент. Изумляло меня внимание музыкантов к движениям магической палочки дирижера.

Хор тоже прекрасно пел… Не могу описать всего, что было пережито мною в день спектакля, – меня как будто на раскаленных угольях жарили. А вдруг не понравится опера? Я уже знал, как будут вести себя в этом случае пламенные итальянцы… и я дрожал от страха…»

Но уже после первой картины раздались дружные аплодисменты, и с каждой картиной успех все возрастал… «Бешено обрадованный, я плакал, обнимал артистов, целовал их, все кричали, восторженные, как дети, хористы, музыканты и плотники, все участвовали в этом празднике. «Вот что объединяет людей, – думал я, – вот она, победная сила искусства!» Милый портье Джиованино вел себя так, как будто он сам написал «Бориса Годунова».

Шаляпин восемь раз сыграл в опере «Борис Годунов», и каждый раз в свою игру вносил что-то новое, итальянцы артисты удивлялись тому, что нет у него заранее подготовленных жестов и поз, каждый раз играет сцену иначе. Шаляпин объяснял, почему он играет так, а не как раньше, накануне. Но до конца они так и не поняли: для них многое в игре Шаляпина было ново. «Внимательнее других следил за тем, как я играю, Чирино, обладатель прекрасного голоса, певший Пимена. «Борис Годунов» страшно нравился ему, он находил, что я играю эту роль хорошо.

– Но, – говорил он, – жаль, что у Шаляпина голос хуже моего! Я, например, могу взять не только верхнее соль, но и ля-бемоль. Если б я играл Бориса, пожалуй, у меня эта роль вышла бы лучше. В сущности – игра не так уж сложна, а пел бы я красивее.

Чирино не скрывал своих мнений и от меня. Очень деликатно он всегда просил позволения смотреть, как я гримируюсь, – грим казался ему самым трудным делом. Я гримировался при нем и рассказывал ему, как это делается.

– Да, – говорил он, – это все несложно, но в Италии не найдешь таких красок, и нет хороших париков, бород, усов!

Сыграв последний спектакль, я позвал Чирино и сказал:

– Милый друг, вот тебе парик, борода и усы для Бориса, вот тебе мои краски! Я с удовольствием подарил бы тебе и голову мою, но она необходима мне!

Он был очень тронут, очень благодарил меня. Через год я снова был в Милане и однажды, идя по корсо Виктора Эммануила, вдруг увидал, что через улицу, останавливая лошадей, натыкаясь на экипажи, летит Чирино.

– Бон жиорно, амико Шаляпин! – вскричал он и горячо расцеловался со мною, к удивлению публики.

– Почему такая экзальтация? – спросил я, когда он несколько успокоился.

– Почему? – кричал он. – А потому, что я понял, какой ты артист! Я играл Бориса и – провалился! Сам знаю, что играл ужасно! Все, что казалось мне таким легким у тебя, представляет непобедимые трудности. Грим, парики, – ах, все это чепуха. Я рад сказать и должен сказать, что ты – артист!

– Тише! – уговаривал я его. – На нас смотрят.

Но он кричал:

– К черту всех! Я должен сознаться, что не умел ценить тебя! Я люблю искусство, и вот – я тебе целую руку!

Это было слишком, но итальянцы не знают меры своим восторгам. И, сказать правду, я был тронут этой похвалой товарища…»

Об этих впечатлениях Шаляпин вспоминает несколько лет спустя, а по горячим следам событий он писал гораздо резче, а значит, и откровеннее, правдивее. «Вот уже четыре спектакля прошли в «Скала» с моим участием, – писал он М.Ф. Волькенштейну 25 января 1909 года. – Очень они довольны и много приятного и пишут, и говорят обо мне, сравнивают с Сальвини, с Росси и т. д…».