Жизнь Шаляпина. Триумф

– Где-то мелькнуло, в газетах, не помню в какой, что вы оба были на похоронах Чехова. Чуть ли не скандал произошел то ли во время похорон, то ли после.

– Грустно становится, больно на душе, что в таком возрасте уходит от нас такой замечательный человек и писатель, – просто сказал Федор Иванович. – Самая тяжкая утрата за последнее время. Удивительные мы люди, русские. Умер талантливейший человек, идет со слезами на глазах Ольга Леонардовна, знаменитая актриса, конечно, но прежде всего перед нами вдова, потерявшая самого, может, близкого человека, а сзади нее идут и судачат о ней, плохо или хорошо она играет на сцене, плохо или нормально одета она для похорон. Кошмар какой-то… Как будто на прогулке… Сколько она получает за выступление в театре… Мы с Алексой рядом шли и не переставали удивляться, а потом и сами попали под наблюдение и пересуды собравшихся на похороны как на прогулку в выходной день. Так хотелось врезать кому-нибудь из этих… Но нельзя! Мораль не позволяет…

– Федор-то деликатничал, а я после того, как вышли с кладбища и сели на лошадь, увидел, что нас окружила толпа, улыбалась и, разинув рот, смотрела на нас. И никому не пришло в голову, что это просто бесстыдно, лишь один кто-то крикнул: «Господа! Уйдите же! Это неприлично!» Толпа, конечно, не ушла. Я уж хотел просто палкой кого-нибудь огреть, так было тяжко на душе. Понимаете, Владимир Васильевич, Федор просто заплакал и стал ругаться: «И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал».

– Терпение лопнуло… Хороним дорогого нам человека, а тут же, за твоей спиной, идут люди и обсуждают, похудел Горький и похож ли он на свои фотопортреты… А у Шаляпина смешное пальто и шляпа обрызгана грязью; говорили, что напрасно я, Федор Шаляпин, ношу сапоги, что я похож на пастора и зря подстриг волосы, говорили, в какой трактир лучше пойти после похорон, а может, не в трактир, а к знакомым, там можно вкуснее поесть и побольше выпить за чужие денежки… Какое-то подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая, каменная пошлость, и – представляете – даже улыбались, как будто на каком-нибудь веселом празднике со скоморохами.

– Федор все точно говорит, вспоминая этот тяжкий для нас день. До сих пор на душе – гадко, кажется мне, что вымазали меня какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце. Чехов был чудным человеком, прекрасным писателем, всю свою жизнь он боролся против пошлости, всюду находил ее, освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом… И можете себе представить мое возмущение, когда я узнал, что тело его было привезено в вагоне для перевозки свежих устриц, а похоронен он рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Я готов был выть и драться от негодования и злобы, ведь из Петербурга я ехал в Москву тем же поездом, вблизи того вагона, где был и гроб с телом Чехова… Ужасное впечатление осталось от этих похорон, Владимир Васильевич, лучше бы увидеть десяток искренне любивших его людей, чем вот такую публику, слившуюся для меня в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.

– Трудно быть выше всех на целую голову, – задумчиво произнес Стасов слова, которые давно уж ему приходили в голову. – Сразу видно, что ты думаешь, как выглядишь в тот или иной момент своей жизни. Мне тоже было трудно… Страшно становится, когда узнаешь, что умирает человек в таком возрасте, если он к тому же полон творческих замыслов. Сочувствую вам и понимаю ваше состояние. Он и половину не сделал того, что ему предназначено судьбой. Прекрасный человек, говорите? Может быть, как-то не пришлось с ним близко познакомиться. А вот как писатель он меня разочаровал, скажу вам откровенно, как всегда и несмотря ни на что. Несколько лет тому назад мы познакомились с ним у Анны Михайловны Евреиновой, женщины довольно примечательной во всех отношениях, она и редактор «Северного вестника», и первая женщина в России, получившая степень доктора прав. Вот тогда-то Чехов мне и сказал: «Я самый искренний и верный ваш почитатель!» Но что мне в этом, когда мне он так мало нравился…

– Может, вы читали только ранние его сочинения? – спросил Горький.