Жизнь Шаляпина. Триумф

– Вот о рабочих, Алексей Максимович… Как они сейчас отличаются от рабочих, участвовавших в революции 1848 года. Наши нынешние люди вообще стоят выше тогдашних французских и во многом идут дальше, смелее и сильнее. И был ли когда-нибудь в 1848-м или во времена Парижской коммуны, во Франции, такой пролетариат и такой низший рабочий класс, какой у нас теперь существует? Кажется, ни-ни-ни…

Последние слова о революциях во Франции и нашем рабочем классе услышал Илья Репин, одиноко сидевший на ступеньках закрытой веранды и рисовавший женские фигурки, мелькавшие в саду. И тут же встал, освобождая дорогу на террасу, догадываясь, куда сейчас вознамерился повести дорогого гостя хозяин.

– Чувствую, – включился в разговор Репин, – что вы обсуждаете современное положение в России, возникающую драматическую ситуацию.

– Ну конечно, Илья Ефимович, разве могут оставить равнодушными такие события, война обострила противоречия, стон стоит, сплошное недовольство в рабочих массах. – В голосе Стасова слышалась горечь.

– Так вот, Алексей Максимович, лет двадцать тому назад, в Париже, мы побывали там, где расстреливали и потом похоронили коммунаров, Владимир Васильевич и я решили все это увидеть своими, как говорится, глазами, уж очень тяжко было на душе от тех трагических событий… Мы с Владимиром Васильевичем не пропускали ни одного собрания у социалистов, особенно поразила его молодая лектриса Юбертен-Оклер, страстно доказывавшая, что только республиканцы, социалисты, добившиеся власти, способны дать свободу художникам и писателям, и только народ, освободившийся от произвола властей, способен воспринимать это свободное искусство. Это нам было по душе. Правильно я рассуждаю, Владимир Васильевич? – У Репина было хорошее настроение в надежде, что сегодняшний праздник только начинается и что можно ждать еще большего: приезда Шаляпина и Глазунова. – На кладбище Пер-Лашез собралось много простого люда, некоторые приносили огромные букеты цветов. Публика все прибывала, и высокая стена сплошь украсилась цветами – краснела и краснела до красноты персидского ковра. Ну, тут художник заговорил во мне, несмотря на трагизм переживаемых минут, я вытащил свой дорожный альбом и зарисовал все эти сцены. Ораторы между тем говорили возвышенные речи, особенно много сменилось ораторов у могилы Луи-Огюста Бланки, участника всех революций во Франции, ораторы говорили, что если б он не сидел в это время в тюрьме, то он непременно был бы участником Парижской коммуны. Вспоминаете, Владимир Васильевич, то место, где вы набрались социалистических идей?

– Особенно отчетливо помню, Илья Ефимович, как синеблузников на ораторском возвышении сменяли извозчики в белых лакированных цилиндрах с кокардами сбоку и белых рединготах, которые только они и носили. А помните, Илья Ефимович, наше знакомство с Петром Лавровичем Лавровым, страшным человеком для правительства, оказавшимся таким интересным и милым человеком. Ведь именно он сочинил первые революционные песни и провозгласил: «Отречемся от старого мира…»

– А увидели мы добродушного, белого как лунь старика, любезного, приветливого собеседника.

– А помните, Илья Ефимович, как добродушно предупредил он вас, чтобы не садились вы около окна?

– Да, помню, хорошая подробность для Алексея Максимовича. Не садитесь, говорит, «ибо теперь ведь на нас наведены сверху бинокли, и я боюсь, чтобы вас не обеспокоили визитом, меня-то давно знают, а вами, конечно, заинтересуются…».

– Илья Ефимович! Алексей Максимович любезно согласился почитать что-нибудь свое, свеженькое. Вы не хотите к нам присоединиться?

– А вы слышали, Илья Ефимович, я читал вам свою поэму «Человек». Так что лучше погуляйте.

Столько простодушия и откровенности было в этих словах Горького, что Илья Ефимович действительно пошел к дамам и пригласил их прогуляться к озеру, а Стасов и Горький поднялись по ступенькам на закрытую террасу.

– Сам! Вы в оба смотрите, не прозевайте приезда гостей! Тут же позовите!

Только они устроились за небольшим столом, Горький уже начал читать поэму, как тихо, незаметно вошел фотограф и щелкнул. Эта фотография сохранилась как память о встрече двух замечательных русских богатырей.

Время шло… Горький и Стасов оживленно продолжали о чем-то говорить. Репин что-то рассказывал дамам. Все приготовления к обеду давно уже были закончены. А Федора Шаляпина все не было. Самые нетерпеливые уже начали поругивать его за легкомыслие, как неожиданно раздался крик Самуила Маршака:

– Едут! Едут!

Все бросились к своим местам: Маршак и Герцовский за подушкой с адресом, вся команда Стасова тоже очутилась на заранее спланированном месте. Все вышли за ворота как раз тогда, когда лошади остановились и из коляски первым выскочил Федор Иванович.