Жизнь Шаляпина. Триумф

– Мы, Стасовы, Алексей Максимович, – давние бунтари. Только по виду, может, мы относимся к процветающему слою общества, а на самом деле социалистические идеи, революционные лозунги равенства и братства вошли в сознание почти всех членов нашей большой семьи. Столько раз меня обыскивали, задерживали, допрашивали. А началось все еще тогда, когда вас и на свете-то не было… Еще в училище правоведения, помню, классный воспитатель каждый вечер приказывал всем спать на правом боку, я, прямо наперекор, привык спать на левом. Что тут поделаешь? Но особенно чувство справедливости было в то время развито в нас. Всякая неправда, несправедливость возмущала нас, будущих правоведов; стоило узнать о свершившейся несправедливости, как мы тут же открыто выражали свое негодование, досаду, протест публично, всей массой, хотя бы только в стенах своего класса. А тут еще появился Белинский со своими ежемесячными статьями, на которые мы просто набрасывались, «духовной жаждою томимы». Белинский воспитывал наши характеры, он рубил рукою силача патриархальные предрассудки, которыми жила до него сплошь вся Россия. А потом уж Чернышевский… Он тоже был великий воспитатель земли Русской, и про него можно сказать: не будь его, Россия была бы совсем другая… Лет семь тому назад я бросил эту фразу в ресторане Донона на юбилее Александра Николаевича Пыпина, двоюродного брата Чернышевского, дружившего в свое время со своим братом, но потом ни одним словечком не упоминавшего его в своих сочинениях. А я потребовал, чтобы он написал книгу о нем, о встречах с ним, о разговорах, отношениях…

– И что же? – воскликнул Горький.

– Не можете себе представить, как перепугалось собравшееся образованное общество. Не поверите, это было сразу поглупевшее стадо баранов. Некоторые стали возражать мне, называли мою речь «великой, непозволительной ошибкой», а некоторые торопливо покинули зал, несмотря на богатое застолье. Каковы хамы, каковы дураки, какие жалкие трусы водятся среди нас!

– О-о, Владимир Васильевич, этого хлама у нас хоть отбавляй. Шатался я одно время по России, без дела шатался, искал свою потерянную душу. Занятие, доложу я вам, скучное, вроде как искать на полу оторвавшуюся пуговицу, которая обязательно закатится в щель. Вот тогда-то я и повидал всяких людей, а чаще людишек. И всю жизнь после этого пытаюсь создать образ Человека, а получаются какие-то мелковатые… Почему? Крепко задумался я над этим. Стал перебирать слова… Одно тяжелое, другое, легче. Чувствую, что у каждого слова есть свой вес. Взвешиваю… «Ночь», «огонь»… Слова легкие, улетающие, на конце мягкий знак… «Земля!» Слово тяжелое, вязкое… «Звезды» – колючее слово, с иголками… «Человек!» Ого! Увесистое слово, многомыслимое… «Чело-век!», «Чело-века!» Понимаете, Владимир Васильевич, как трудно я нащупывал свой взгляд на мир Человека. Искал-искал, а тут словно обожгло меня чем-то, ах, черт возьми, вот так штука. Посмотрите, Владимир Васильевич, какая кругом красота, хотя и чувствуется приближение осени, летят уже листочки с ветвей, но небо, птицы, озеро, кувшинки в нем… Кто восхитится всем этим, если нет Человека? Никому не нужно! Только человек может охватить всю вселенную. Пусть мир завтра весь разрушится, а останусь только я, – мир будет существовать во мне. Мысль, конечно, не новая, но пронзила она меня насквозь. Вот в последние месяцы и пребываю с этими мыслями – о Человеке.

Перед Горьким и Стасовым расстилалось широкое поле, а за ним виднелся густой лес, и небо было в светлых облаках…

– Вы ж обещали, Алексей Максимович, почитать что-нибудь свеженькое, а-а…

Столько непосредственного было в этой просьбе, что Горький, обычно сдержанный в проявлении своих чувств, рассмеялся:

– Конечно, конечно, Владимир Васильевич, за тем, можно сказать, и приехал, вас повидать, с Федором пообщаться, давно я его не видел…

– Ох, а я его видел позавчера в «Борисе», до сих пор не могу остыть от восторга… Как он исполнил сцену галлюцинаций и смерти Бориса! Что за шедевр тут Шаляпин – и рассказать мудрено, невозможно. Театр дрожал, как осиновый лист от ветра. Просто свету преставление… Стукотня, аплодирование, топанье, гром, ад настоящий. Цветы – без конца! Но он в конце взял да стал бросать цветы в публику, в ложи, в партер… И тут-то пошел новый ад, в десять раз еще сильнее. Удивительно, удивительно, удивительно!

– А я а уж перестал удивляться, нормальное явление, человеку непременно нужно на кого-нибудь молиться. А тут является перед ними и в самом деле оперное и драматическое божество, как же тут не упасть перед ним на колени и не поклониться…

– Что-то вы, Алексей Максимович, прохладненько относитесь к своему другу и его успехам?

– Боюсь, зазнается от этих постоянных аплодисментов, перестанет работать, готовиться к спектаклям, а это смерти подобно, вот иной раз окачиваю его холодной водой, чтоб не переставал думать о будущем своем и своих детей.

– Нет, нет! Не заметно ни одной фальшивой ноты или позы, все так и оживает на сцене, как только появляется Федор, вот уж поистине Великий.