Жизнь после "Жары"

— Это Гена, — Никки вскочила с постели и, как была босиком и в пижаме, ринулась открывать дверь.

— Какой ещё Гена?

— Гена, мой приятель, — откликнулась Никки из коридора, — У него днюха сегодня. Двадцать лет.

— А чего он так рано припёрся? — зевнула Олива.

— Так он днюху здесь будет отмечать. Тридцать человек народу придут. Он продуктами затарился, щас с утра будем хавчик готовить.

Олива, сонно хлопая глазами, села на постели. Между тем, Гена, плотный парень сангвинического типа, с хамоватым, но добродушным лицом, ворвался в квартиру, неся в руках ящики с пивом и мешки с продуктами.

— Долго спите, — заметил он, и, обращаясь к Оливе, представился: — Гена.

— А я Олива…

— Москвичка, что ли?

— Да, — удивлённо отвечала она, — А ты откуда знаешь?

— Тебя акцент выдаёт.

— Какой ещё акцент?

— Мааасковский! — Гена сунул ей в руки мешки с продуктами, — На-ка, отнеси это всё в холодильник.

Олива хмыкнула, однако понесла в кухню пакеты, в которых было десять килограммов картошки, морковь, огурцы с помидорами, колбаса, сыр, майонез, несколько кур и три десятка сваренных вкрутую яиц.

— Госспади! Накупил-то! — воскликнула она, разгружая на кухне сумки, — Гладиатор отдыхает! Кстати, Гена, тебя надо с Гладиатором познакомить. Вы очень с ним похожи.

— Э, — озадаченно произнёс Гена, — Для чего? Для совместного распития молока?

— А почему нет? Гладиатор тоже молоко любит, — фыркнула Олива, вспомнив, как он пил молоко прямо из пакета.

— Ставьте отваривать морковь, начесночьте кур и садитесь чистить картошку, — распорядился Гена, — Щас я вам в помощь подряжу ещё двух девчонок.

Никки и Олива захлопотали у плиты. Между тем, в дверь позвонили и пришли две девушки, Ира и Олеся, которых Гена подрядил в помощь Никки и Оливе, и в кухне началось такое грандиозное жарение гренок и картофеля, парение кур и яиц, резание овощей и мяса в салат, какого Олива никогда в жизни ещё не видела. Под чутким руководством Гены работа в кухне кипела не переставая: беспрестанно стучали ножи, шумели тёрки, шкворчили на плите, испуская угарный чад, четыре сковородки, до отказа набитые картофелем и гренками. В кухне стоял такой жар и пар, что все четыре поварихи, суетящиеся у плиты, сами готовы были воспламениться в любую минуту.

— Кто-нибудь солил картофан?

— Я солила…

— На какой сковородке?

— Э! Лашкова! — орал кому-то Гена по мобильному телефону, стараясь перекричать гомон поварих, стук ножей и шипение сковородок в кухне, — Лашкова! Ты охамела?..

— Дайте мне кто-нибудь тёрку! Зелени достаточно…

— Переворачивай, переворачивай!.. Да я не тебе! — разрывался Гена между кухней и телефоном, — Лашкова! Я говорю, ты охамела что ли?! Чего?..

— Ген, майонез где?

— Да подожди ты! Яиц для салата «оливье» — шесть, закуска под майонезом — десять… Креветки ещё…

— Ир, куру проверь — может, готова?

— Вилкой, вилкой ткни её!

— Дай мне нож… Да не этот! Этот тупой, тот давай, с чёрной ручкой!

— А где он? Я не знаю…

— Он у меня, я лук чищу!

— Дай на секундочку — тут картошка ещё не дочищена! Можно и после с луком…

— Ай, какой лук сердитый… — всхлипнула Олива, вытирая рукавом глаза и передавая нож.

Олеся, суетящаяся у плиты, неловко подхватила нож, и он упал, выскользнув из её рук, перепачканных подсолнечным маслом.

— О! Мужик придёт, — сказала Ира, нагибаясь за ножом.

Олива высыпала порезанный лук в кастрюлю с салатом и принялась чистить картофель, оставшийся в миске с водой. Она взяла со стола тупой нож, которым резали колбасу, и только надрезала на картофелине кожуру, как вдруг дверь кухни открылась, и вошёл…

— Привет, Даниил, — окликнул Гена, — Мой руки и присоединяйся к работе.

«Даниил!» — понеслось в голове у Оливы. Как он здесь очутился, ничего удивительного в этом не было: Архангельск вообще был сам по себе город чудес. Но удивила её не столько сама встреча с Даниилом на Никкиной кухне, сколько то, что эта встреча, которую Олива столько раз с трепетом представляла себе когда-то, теперь не возымела на неё ровно никакого действия. Ни один мускул не дрогнул на будничном, бесстрастном лице Оливы, несмотря на то, что пришёл тот самый Даниил, в которого она когда-то была страстно и безумно влюблена и которому посвящала стихи. Не оборачиваясь в его сторону, Олива продолжала невозмутимо срезать кожуру с картофелины.

— Здравствуй, — произнёс он за её спиной.

— Здравствуй, — спокойно сказала она и, не оборачиваясь, протянула руку за следующей картофелиной.

Даниил стоял позади Оливы в незнакомой ей красной футболке; густые русые волосы его волнистым чубом падали ему на глаза. Передавая нарезанный картофель в жарку, Олива мельком взглянула на него. Годы сильно изменили его: он резко повзрослел и возмужал, стал шире в плечах; сильная перемена чувствовалась и в его красивом, античном лице. Даниил был и тот, и уже не тот: на месте того странного восемнадцатилетнего мальчишки-шизофреника с полудетской улыбкой, которого Олива оставила прошлой зимой, теперь стоял взрослый красивый мужчина со спокойным и слегка грустным взглядом зелёных глаз.