Жизнь на льдине

Когда мы подготовлялись к экспедиции, то не придавали этому делу такого крупного значения, какое оно теперь приобрело. И мы дали себе слово: сделать все, все, чтобы в нашей стране и за границей увидели большие результаты трудов советских людей.

Я продолжаю изучать метеорологию, чтобы помогать Жене в его наблюдениях за погодой и тем самым дать ему возможность больше заниматься своей основной научной программой.

4 июля

Эрнст Теодорович всю ночь не ложился спать: он дежурил по лагерю и работал с коротковолновиками… Между прочим, связался с чехом, который был очень рад, что ему удалось беседовать с жителем Северного полюса.

Арктическое лето утвердилось окончательно. Температура — плюс полградуса. Туман, какая-то пронизывающая сырость. Когда-то плотный, искрящийся снег нашего поля теперь превратился в сырую кашу.

Погода на дворе гнусная; падает мокрый снег, под ногами вода. Я вернулся в палатку и занялся ремонтом: привел в порядок пружину хронометра, починил дрель. В такой день не хочется выходить на улицу. Берегу свою одежду, чтобы не промочить ее.

Женя с утра перенес в наш домик все приборы из своей палатки-обсерватории, разобрал ее, начал расчищать снег на новом месте, где нет воды. Без конца нам приходится переезжать!

Петр Петрович тоже приводил в порядок свое хозяйство. Его палатка гидрохимическая лаборатория — разваливается. Пришлось делать новое крепление, забивать колышки в лед. Закончив эту работу, Петр Петрович стал опускать батометры, но они неожиданно застряли. Оказалось, что в лунке образовался молодой ледок, толщиной в пять-шесть сантиметров. С трудом извлекли вертушку, опущенную на глубину шестьсот метров для измерения направления и скорости течения.

После обеда все собрались в нашем полюсном дворце. Молодцы рудольфовцы! Они опять организовали для нас читку газет по радио. Мы узнали о Международной выставке в Париже, прослушали статью о полярниках, а потом пластинку «Капитан, капитан, улыбнитесь!».

Теодорыч налаживает микрофон: быть может, нам удастся переговорить с Рудольфом по радиотелефону.

Как бы мы ни были заняты своими научными делами, но часто хочется потолковать с друзьями, услышать их голоса. Сразу приобретаешь какую-то бодрость. Хотя мы и так не унываем, но все-таки временами появляется желание ненадолго отвлечься от будничных дел и забот.

Ходил проверить состояние нашего «мясо-рыбохолодильника». Показалось подозрительным: что-то слишком часто бегает туда Веселый. Оказалось, что он постепенно прорыл лапами довольно большую дыру, довираясь до мяса. Застав пса за этим занятием, я взял его за шиворот, ткнул носом в дыру и дал хорошую взбучку! Он завыл, убежал к палатке и спрятался. Меня немного мучает совесть: жаль Веселого, но учить надо!

Снова получили распоряжение: через каждые три часа передавать метеорологические сводки для перелета Михаила Громова в Америку. Опять у нас нетерпеливое ожидание: может быть, Михаил Михайлович, пролетая над лагерем, сбросит газеты и письма от родных?

Стараемся давать сводки своевременно, без опоздания хотя бы на минуту. А разговоры пошли у нас только одни: газеты, письма, газеты…

Ветер такой сильный, что разрывает материю палаток, в которых хранятся наши запасы. Сегодня я решил их отремонтировать. Долго заклеивал дыры заплатками из перкаля. Но при этом я так измазал руки эмалитом, что даже не решился готовить к обеду коржики для братков. Попробовал было отмыть руки горячей водой и бензином, но ничто не помогло. Пришлось соскребывать эмалит ножом, как щетину со свиной шкуры.

После обеда опять слушали у репродуктора передачу с острова Рудольфа. Оттуда продолжали читку газет. Всех очень взволновала и обрадовала передовая «Правды». Мы сами, сидя здесь, недооценивали, какое большое значение придается нашей работе на Родине и за рубежом.

Перед сном я долго ходил по лагерю, осматривал хозяйство. У меня сильно болит ухо. Петр Петрович разогрел камфару и решил начать лечение.

Я с опаской смотрел на все его приготовления.

— Все-таки я не совсем верю в медицинские способности Пети, — сказал я. — Как вы думаете, братки?

— Я до Москвы болеть не буду, — сказал Женя, иронически поглядывая на Ширшова.

Петр Петрович, однако, вступился за честь своей «дополнительной профессии».

— Вы, чудаки, не понимаете, что здесь, на льдине, медицина — это понятие преимущественно психологическое.

Мне кажется, у Дмитрича ухо перестанет болеть не от камфары, а от одного только сознания, что я его лечу.

— Ну, ты уж начинаешь залезать в мистику, — возразил ему Кренкель.

— А все-таки, как ни говорите, — заключил Ширшов, — за ваше здоровье и физическое состояние отвечаю я. как врач… Вот, скажем, серьезно заболеет Женя… Придется сообщить на материк, а оттуда запрос: «Кто среди них был врачом?!» — «Петр Петрович Ширшов!». Как ни говорите, а в этих делах вы уж мне подчиняйтесь и не утаивайте от меня своих хворостей. Вы не смотрите, что добрый. Как врачебная сила я непоколебим и жесток…

— Вот это новокровожадный Петя, — прервал его Кренкель, и все рассмеялись.