Жизнь как она есть

— Ну, все — мы дома.

В четыре часа утра четырнадцатого июня 1943 года мы приземлились на одном из подмосковных аэродромов.

Я видела в иллюминатор несколько санитарных машин, выстроенных в ряд, и у каждой из них — медсестер в белых косынках с красными крестами.

Мне было странно: чистые носилки, специальные машины, сестры в белоснежных халатах…

Летчики простились со мной и со всеми ранеными, навсегда уходили из нашей жизни. Я жалела и теперь всегда жалею, когда вот так уходят хорошие люди, и нет никаких надежд встретить их вновь.

Санитарная машина везла меня в какую-то другую, неведомую жизнь.

Что бы ни ожидало впереди, я твердо знала: то, что оставлено там, за линией фронта, никогда не повторится.

Там оставила я и первых своих друзей, и первых своих врагов, и Марата, и могилу матери, которую никогда не найти, и свою юность.

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ, ДВИГАТЬСЯ…

И началась новая жизнь в Монине, под Москвой.

В госпитале, после настоящей санобработки, меня посадили на носилки, закутали в белоснежные простыни. Несколько дней из-за чесотки меня вообще не одевали, а только укрывали простынями.

Врач Галина Филадельфовна, красивая, холеная женщина с живыми, любопытными глазами, прежде всего осмотрела мои ноги. Раны тут же промыли и наложили на них стрептоцидовую эмульсию, нисколько не жалея драгоценного бинта. Боже мой, какое несметное количество бинтов пошло на эту первую перевязку!.. С испугом и недоумением я смотрела то на сестру, то на врача, и они, не понимая моего состояния, то и дело спрашивали: "Тебе больно?" Нет, больно мне не было. Наоборот, через десять — пятнадцать минут наступило необыкновенное облегчение.

Вот теперь можно было жить и дышать.

Галина Филадельфовна (так до сих пор и не знаю, откуда могло взяться такое отчество, не от американского же города Филадельфия!) после всей этой процедуры взялась оформлять мою историю болезни: "Имя? Отчество? Фамилия? Год рождения?" Не знаю, как отвечать на некоторые вопросы: не помню, какой год рождения указан в характеристике из партизанского отряда. Когда пришла в отряд, я соврала, боясь, что меня не возьмут, будто родилась в 1924 году, а на самом деле я была с двадцать пятого. Мне это казалось прямо уголовным преступлением. Вот ведь беда: характеристику читала раза два или три, зрительно даже помню: "Пришла в отряд добровольно, была дисциплинированна, выполняла все задания командования, участвовала в боях и засадах, находилась в строю даже с тяжелым обморожением обеих ног, за что приказом по отряду имела поощрения и представлена к правительственной награде". А год рождения? Не помню, не помню. Галина Филадельфовна испытующе, как мне казалось, смотрела на меня и, не дождавшись ответа, ничего не написала в этой графе анкеты.

— Милая девочка, тебе же больше четырнадцати лет нельзя дать…

Она была очень ласкова, позже полюбила меня и очень заботилась; из дому всегда привозила мне что-нибудь вкусное: "Это мама испекла"; а когда меня перевели в другой корпус, продолжала навещать, как "свою", и я еще издали слышала ее обращение к сестрам: "Как моя девочка поживает?"

В общем, она, очевидно, думала, что меня просто где-нибудь подобрали партизаны, спасли мне жизнь, а теперь я, девчонка, придумываю себе военную биографию.

Сразу, со следующего дня, меня начали готовить к операции. Прежде всего необходимо было вылечить чесотку. Ежедневно медсестры натирали меня какой-то желтой, с серным запахом, ядовитой мазью, на меня уходила сразу почти пол-литровая банка. Назавтра купали и тут же намазывали снова, ежедневно меняя простыни. Меня такая расточительность мучила: столько хлопот доставляю!

Внимание ко мне было огромным. Со мной буквально нянчились, хотя я совсем не была требовательной, наоборот, чувствовала себя неудобно, не знала, как спрятаться от потока посетителей, особенно в первые дни, когда на меня просто приходили посмотреть врачи, сестры из других корпусов госпиталя, какие-то летчики, военные. Лежала я в палате одна: в госпитале почему-то не было раненых женщин и девушек.

Палата была маленькая, в ней стояли только две кровати, очень чисто, уютно и даже с комфортом: стенной шкаф, картина на стене, соседняя постель накрыта тюлевым покрывалом (!), а мое покрывало — на спинке кровати: в приемные часы им прикрывались мои ноги; на окнах — белые промереженные занавески.

До войны здесь был дом отдыха военно-воздушных сил, так все и осталось. Оказывается, и сейчас в двух или трех корпусах отдыхали летчики, они-то и стали приходить ко мне. Повезло же мне, честное слово, на такое количество славных молодцов. Сестры и Галина Филадельфовна начали даже "устанавливать порядок", как-то регулировать эти посещения. А меня, честно говоря, они бодрили, заставляли подтягиваться, все время быть "в форме".

Вся эта уж очень чистая обстановка, режим, питание, уход после партизанских землянок и шалашей, после моих "обителей" на санях и телегах, на плетеных носилках, даже после Антолиного "рая" казались необычными, роскошными и, главное, незаслуженными.