Жизнь как она есть

В благодарность Маша пела мне "Волжские матанечки" и "Страдания", знала их множество и за все время ни разу не повторялась. Была она настоящей волжанкой, все на "о" нажимала, и получалось у нее это просто замечательно, особенно когда она пела.

Обед и даже ужин мне приносили сюда же, на берег реки.

Маша вовсю купалась, а я ей завидовала. Вот ведь появилась у меня новая черта: Зине завидовала, что у нее есть сын (у меня-то теперь не будет), Маше — что она такая здоровая, с ногами, может, не очень красивыми, но вполне пригодными, чтобы ходить и плавать.

А как я раньше любила плавать, ведь выросла на реке, — как любила воду!

И однажды я не вытерпела, очень уж хотелось испытать это забытое чувство — побыть в воде, а главное, попробовать, смогу ли я без ног плавать. Попросила Машу помочь мне добраться до воды. Она рада стараться: схватила меня, как куклу, на руки (чего ей, здоровенной, стоило, она и мешки ворочала в своей "энской части") и понесла в реку. Стала недалеко от берега и говорит:

— Я буду руки держать у тебя под животом, начнешь тонуть- выхвачу. Не бойся!

Она легонько опустила меня, я сразу же сделала рывок, загребла руками воду и поплыла вперед. Проплыла метров пять, порядочно устала. И волновалась немного, дышу тяжело, ноги падают вниз.

— Маша, вытаскивай. Все, больше не могу.

— Ох и молодец, ох, молодчина! — преувеличенно похваливает меня Маша.

Я же знаю, что это просто так, что никакой я не молодец" а все-таки приятно слушать похвалы.

Снова лежим на берегу под деревьями.

Мои бинты и повязки просохли, но вид у них…

Вода не очень-то чистая в этой речушке. Мимо шла Серафима Васильевна, я сообразила, быстро закрыла свои ноги простыней.

— Не нужно закрывать культи, очень полезно их греть на солнышке, — говорит она, остановившись около нас и стягивая простыню. — Почему бинты грязные?

— Не знаю. Я купалась, может, от воды.

— Как — купалась? Где?

— Вот, в реке, — взмахнула я с отчаянием рукой, уже предчувствуя недоброе.

Серафима Васильевна чуть рассердилась, прочла мне "лекцию", но большой грозы не было. "Сырая вода вредна для ран, тем более речная, неочищенная", — назидательно говорила она.

Через несколько минут я уже была в перевязочной. Серафима Васильевна сделала мне новую перевязку. Теперь уже я не удивлялась, что так неэкономно расходуют бинты. Серафима Васильевна полюбопытствовала, однако, смогла ли я плыть, и, кажется, была довольна моим ответом, но строго наказала: пока не заживет ранка на культе, и близко не подходить к воде.

Маша, моя Маша, уезжала. Как мне было жаль расставаться с ней: до чего же быстро я привыкаю к людям, и что это у меня за судьба такая — все расставаться и расставаться!

— Война кончится, ты приезжай к нам на Волгу. Знаешь, как хорошо у нас!

— Куда же мне теперь ездить, — вздохнула я, — мне бы до Белоруссии добраться.

— Дура, — рассердилась Маша, — до Белоруссии своей ты доберешься, это не фокус, а тебе Волгу повидать надо. Я ж тебя на руках везде пронесу. Чего это ты нос-то повесила? Ну, не так сказала. К тому времени у тебя и свои ноги будут, и бегать станешь. Это я тебе точно говорю.

Маша, Маша, добрая душа!

Хотя я и усиленно занималась лечебной физкультурой, получала массаж, толкала ногами мяч, стояла на них сначала на мягком матраце, потом на жестком, а после уже и на доске, и стояла довольно долго — минут по пять — восемь, — ранка не закрывалась.

Рентгеном у меня в культе (хочешь не хочешь, а в культе) обнаружили секвестры. Я уже стала вполне овладевать медицинской терминологией, впрочем, как и все в госпитале, и знала, с чем едят эти "секвестры" — обычные осколки кости.

Тут уж никакая лечебная физкультура, тренировки, перевязки, эмульсии не помогут. Нужна была новая операция.

— Не такая уж страшная, — успокаивала меня Серафима Васильевна (в подкрепление была приглашена Галина Филадельфовна, которую я слушалась почему-то немного больше), — ее мы будем делать под местным наркозом.

И хотя "не такая страшная" и "под местным", я все же немного орала. Явно изменяло мне мое терпение, изнежили меня здесь, что ли…

Снова были прежние "прелести", да еще от морфия болела голова. А боль в ноге… Позже, в других госпиталях, я смеялась и пела после операций. Чем больше болит, тем громче пою. Помогало.

Хорошо помню необыкновенно радостное сообщение Совинформбюро. В палате был репродуктор, и я затаив дыхание слушала мужественный голос Левитана, возвестивший об освобождении нашими войсками Орла и Белгорода. Ничто так не помогало жить, забывать о всех своих бедах, надеяться на лучшее будущее, как радостные вести с фронта. Узнают ли об этом сразу там, в станьковском лесу, Марат, Саша Райкович и все мои товарищи из бригады?

Сначала меня эвакуировали в Москву. Меня отправили с документами для определения в Институт протезирования и ортопедии. Но в Москве всех заново "пересортировала" целая комиссия врачей, и мне выправили документы в эвакогоспиталь, так как рана еще не зажила.

Москва превратилась в перевалочную базу, через которую эвакуировали в глубокий тыл.