Жизнь и смерть генерала Корнилова

– Ба, Хан, за этого бояра умереть не страшно. Мне исполнилось 55 лет, и я много людей видел на своем веку и скажу тебе правду, что если он возьмет в свои руки всех этих петроградских говорунов, то спасет Россию! – говорил Шах Кулы, вытирая с лица пот, вызванный гёок-чаем.

– Не кажется ли тебе, Шах Кулы Ага, что Уллу бояр и есть тот человек с железной волей и твердой рукой, нужный для спасения России, о котором ты мечтал в первые дни революции? Помнишь?

– Да, да. Мне кажется, именно это тот человек, о котором я говорил тогда! Как ты все помнишь? Какая у тебя память? А я, признаться, забыл об этом.

– Веришь ли ты, Шах Кулы Ага, этому человеку и лежит ли твое сердце к нему? – спросил я.

– Бэ, Хан, сын мой! Если бы мое сердце не лежало к нему и мы не верили бы в него, то разве поехали бы так охотно с тобой, зная заранее, что можем не вернуться из этой поездки?! А вот лучше скажи мне, заметил ли ты его манеру говорить? Какая сила воли чувствуется в каждом его слове! Когда я видел Уллу бояра за обедом, то мне казалось, что это сидит лев, окруженный лисицами, волками и шакалами. Посмотри, как он знает народ. Я поражался, слушая его. Как он понимает психологию русского солдата!

Речь шла о том, что Верховный за обедом рассказывал, как Керенский на автомобиле по дороге на позиции с пеной у рта уверял Верховного, будто это (июньское) наступление – революционный порыв свободного русского воина. Верховный хладнокровно ответил, что он сам солдат и русского солдата знает хорошо, и считает, что этот порыв вовсе не революционный и не свободный, как думает Керенский, а случайный и что он так же быстро испарится, как пришел. Конечно, результаты этого порыва долго не заставили себя ждать. Они теперь видны: революционный и свободный русский воин этот порыв преподнес г. Керенскому в виде Калуша и Станиславова, а впоследствии – коммунизма. Удивительно то, что сам Керенский в одежде сестры милосердия убежал первым из России, от этого милого порыва свободного воина!

Верховного сопровождали на этот раз полковник генеральная штаба Моторный, полковник Плющевский-Плющик, полковник Голицын и Завойко.

– Ты возьмешь всех своих людей и пулеметы, оставив в поезде лишь часовых, причем пулеметы должны быть так замаскированы, чтобы во дворце никому в голову не могло прийти, что мы приехали с ними. У джигитов оружие исправно, а в особенности ятаганы? – спрашивал меня Голицын на последней станции перед Петроградом.

Поезд остановился, и я со своими джигитами в пяти автомобилях прибыли с Верховным в Зимний дворец. Пулеметы системы «Кольт», искусно спрятанные под бурками джигитов, были пронесены – один наверх, а другой в сад. Верховный в сопровождении полковников Моторного, Плющевского-Плющика, Голицына и других отправился в зал заседания. Я шел за Голицыным, который перекрестился при входе во дворец.

Перед тем как войти в зал заседания, дверь которой охраняли два юнкера из школы прапорщиков, полковник Голицын полушепотом отдал мне приказание: «Как только я выйду в приемную и сделаю тебе условный знак кивком головы, ты должен броситься со своими джигитами и сделать то, что может понадобиться в таких случаях!»

Я принял все меры предосторожности: против возможного появления внутреннего караула было поставлено восемь человек джигитов. За дверью приемной находился Шах Кулы с пятью джигитами, остальные же стояли на протяжении всей лестницы, образуя цепочку, началом которой был я, а концом – пулемет, находившийся в саду. Мною было приказано джигитам покончить все дело одним холодным оружием – ножами, ятаганами, а огнестрельное пустить в ход лишь в крайности. Я вышел в коридор на мгновение, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Шах Кулы обратился ко мне:

– Хан, а ведь мы забыли помолиться. Давайте, джигиты, помолимся. «О, ты единственный спутник наш, Аллах. Не оставь нас без своей милости, если мы погибнем сегодня. Не осрами нас, если останемся в живых!» – закончил молитву Шах Кулы.

– Джигиты, рубите, совершенно не стесняясь, эту сволочь – как на ученье в Ахале! – расслышал я слова Шах Кулы, возвращаясь в приемную.

Прошло некоторое время в томительном ожидании. От нервного напряжения по спине то и дело волной пробегала дрожь. В горле пересохло. Через открытую дверь приемной я заметил, что лица джигитов, находившихся с Шах Кулы в коридоре, были бледны и сосредоточены. Кто из них освобождал рукоятку ятагана от ремня, кто пробовал нож, а кто надевал тесемку папахи на подбородок, чтобы папаха не упала во время схватки.

Наступил томительный момент в ожидании появления полковника Голицына, которого каждый из нас ждал с замиранием сердца.

В приемную вошли Борис Савинков и Терещенко. Последний при виде туркмен восхищенно шепнул своему спутнику:

– Какая прелесть! Как эти красавцы освежают зрение! Вы попросите у генерала Корнилова оставить здесь в Петрограде человек сорок этих молодцов!

– Едва ли он согласится! К тому же они очень преданы лично Корнилову, так что эта мечта неосуществима! – возразил Савинков.

– Согласились бы вы остаться у нас? – обратился ко мне Терещенко.