Жизнь и смерть генерала Корнилова

– Никак нет, мы служим только Верховному! – ответил я.

– М-м!.. – промычал Савинков, прищурив свои маленькие проницательные глаза и выпуская клубы дыма изо рта.

– Хан, с этих господ мы тоже снимем головы? – спросил меня Шах Кулы по-туркменски в то время, когда Савинков, быстро докурив свою папиросу, собрался уже войти в зал заседания. Я ничего не ответил, но, глядя на веселые лица собеседников, я невольно подумал: неужели они не предчувствуют опасности, ибо, возможно, через несколько мгновений все они будут лежать, трепеща под нашими ятаганами!!

Зимний дворец произвел на меня отвратительное и тяжелое впечатление. Мне казалось, что я нахожусь в доме, хозяин которого только что умер, не оставив после себя наследников, и чужие люди, не умеющие ценить этот дом, пришли в него, разрушают все и тащат, что возможно. В длинном полутемном коридоре портреты царей были обтянуты кисеей, чего не было раньше, когда я приезжал сюда с Ханом.

Теперь дворец был доступен всем, кто хотел войти в него. Полы были грязные. В одной комнате дворца помещался юнкерский караул. Одни юнкера лежали на полу на тюфяках, другие сидели, мирно беседуя.

Вдруг, после двухчасового совещания, открылась дверь зала заседания, и на пороге показался Голицын. Я невольно схватился за рукоятку ятагана, но Голицын, быстро направляясь ко мне, шепнул:

– Все благополучно! Собирай людей и приготовься к отправке на вокзал.

Пулеметы вынесли так же незаметно, как и принесли.

Быстро собрав людей и положив пулеметы в автомобиль, я вернулся опять в приемную комнату. Спустя четверть часа вышел Верховный – хмурый и задумчивый. Это обстоятельство меня удивило. Я никак не мог понять, почему он хмурится, если все благополучно. Мы все возвратились на вокзал. Начался обед, во время которого Верховный продолжал оставаться хмурым. Ел он сосредоточенно и говорил очень мало, тихим басом. Лишь на минуту развеселился он, когда ему напомнили о комическом случае, происшедшем во время совещания. Дело было в следующем. Во время заседания из сада дворца послышался взрыв как бы от брошенной бомбы. Оказалось же, что это лопнула шина грузового автомобиля, на котором привезли провиант для караула дворца. При звуке этого внезапного «взрыва» побледневший Керенский чуть не бросился под стол. В продолжение обеда Верховный все о чем-то думал. Мне казалось, что он не был удовлетворен сегодняшним заседанием и придумывал новые пути для осуществления своей идеи. Обед окончился, и я вышел, чтобы сменить часового на паровозе. Было семь часов вечера, и поезд готовился к отбытию.

– Хан, иди сюда. Кто-то хочет войти к Уллу бояру! – доложил мне Шах Кулы.

Направляясь к вагону Верховного, я издали заметил какого-то типа, похожего на парикмахера, во френче защитного цвета, с кепкой на голове, который входил в вагон Верховного. На мой вопрос, кто он такой и зачем его впустили без моего разрешения, часовые ответили, что этот тип – Керенский и его приказал впустить сам Уллу бояр.

Оказалось, что этот доморощенный глава Временного правительства, не зная такой простой вещи, что разговаривать с часовыми воспрещается, обратился к часовым, желая попасть в вагон Верховного, когда те его не впускали.

– Что же, голубчики, я ведь сам Керенский, – сказал он, очевидно, желая порадовать туркмен своим именем.

– Нылзэ! – был короткий ответ со стороны часовых. Верховный случайно увидел из окна своего вагона эту сцену, вышел на площадку и приказал часовым на туркменском языке впустить этого шута, изображавшего из себя Наполеона.

Глядя на эту державную фигуру главы правительства, я невольно вспомнил хивинскую пословицу, говорившую: «Если ты не бек по рождению, то не знаешь цены своего сокола и пускаешь его на ворону». Так и Керенский, вместо того чтобы бросить лучших сынов России на врага, бросил их на грабежи и убийства.

Неожиданная встреча

10 августа 1917 года.

– Господин корнет, не будете ли вы так любезны попросить адъютанта генерала Корнилова, чтобы тот доложил генералу о желании трех дам видеть его! – с этими словами обратилась ко мне одна из дам, находившихся на перроне вокзала в Петрограде, перед самым нашим отъездом в Могилев.

Узнав в говорившей мою старую знакомую, я спросил ее, не узнает ли она меня.

– Нет! – удивленно протянула она, смерив меня с ног до головы через лорнет долгим взглядом.

– Помните, семь лет тому назад полковник Белов вез из Ташкента в Петербург маленького хивинца для определения в корпус, и вы всю дорогу от Самары угощали его конфетами, а по приезде в Петербург любезно пригласили бывать у вас?

– Этот маленький хивинец были вы? – быстро перебила меня София Михайловна Анненкова, очевидно вспомнив о дороге и нашем знакомстве.

Обрадовавшись мне, она поспешила представить меня своим спутницам, из которых одна была княгиня (фамилии ее, к сожалению, не помню), а другая – прапорщик Бочкарева. Поцеловав ручку княгине, я обратился к Бочкаревой, пожимая ее руку:

– Разрешите не прикладываться к вашей ручке, ибо вы имеете чин офицера и к тому же меньше, чем мой.