Жизнь и смерть генерала Корнилова

Наш полк был переброшен из Каменец-Подольска в Могилев. Для него было приготовлено комендантом Ставки место в селе Луполово. В этот день, т. е. в день приезда полка, ко мне пришел полковник Григорьев и заявил, что приготовленное для полка место ему не нравится, так как оно находится далеко от города, не имеет комфорта больших квартир и что господам офицерам будет трудно бывать в городе. Он приказал мне отыскать квартиры для полка ближе к городу, мотивируя тем, что я имею много знакомых в Ставке и через них я обязан устроить полк хорошо. Меня крайне удивило такое требование полковника Григорьева, предъявленное мне, как к квартирьеру полка, в то время когда я находился в распоряжении Верховного и нес службу более серьезную, чем отыскивание комфортабельных квартир для господ офицеров полка. Несмотря на то, что Ставка переживала тяжелые дни и каждую минуту надо было быть начеку, я, желая помочь своему полку и с разрешения князя Голицына, очень удивившегося моей просьбе и давшего неохотно свое разрешение, отправился с адъютантом коменданта Ставки, прапорщиком Лузиным, отыскивать в городе квартиры, требуемые полковником Григорьевым. К сожалению, все наши четырехчасовые поиски оказались тщетными, и мы возвратились ни с чем. Явившийся полковник. Григорьев устроил мне скандал, узнав, что требуемые квартиры не отысканы.

– Господин полковник, я думаю, что нам ничего не удастся сделать в смысле подыскания другого места, так как, благодаря пребыванию в Могилеве массы офицеров, все квартиры, находящиеся в распоряжении коменданта Ставки, переполнены, и все наши поиски не привели ни к чему, – сказал я.

Взбешенный полковник Григорьев прервал меня с пеной у рта.

– Кто это «мы»?!

– Я и прапорщик Лузин! – ответил я.

– Как вы, молокосос, смеете говорить «мы»? – кричал полковник Григорьев, не слушая моего ответа. – Молокосос, служит три дня в Ставке и уже говорит «мы»! Я, старый полковник, терпеть не могу таких разговоров. Извольте заявить своей Ставке, чтобы нас разместили там, где мы хотим, а иначе полк уйдет туда, где его могут устроить хорошо.

Помня заветы опытных офицеров полка, говоривших: «Когда Григорьев расходится, надо тихо удаляться!» – я тихо ушел. По дороге в Ставку я с грустью думал, что, к сожалению, в эти тяжелые дни, переживаемые Россией, большинство таких Григорьевых и Эргартов больше заботятся о комфорте, вместо того чтобы подумать о серьезности переживаемого времени.

Полк был размещен в Луполове. Только командиру полка отвели квартиру в городе с целью держать его близко к Ставке. Через три дня после приезда полка в Могилев я подал Верховному, через штаб-ротмистра Перепелевского, рапорт, в котором просил разрешения Верховного вернуться в полк. По правде сказать, в период службы у Верховного мои нервы расшатались окончательно от бессонницы и усталости. В течение суток мне приходилось спать не больше трех-четырех часов и неделями, бывало, я не снимал сапог. К тому же мне хотелось дать возможность и другим офицерам полка послужить в Ставке.

– Хан, дорогой, зайди сейчас ко мне, есть важное дело, – сказал полковник Голицын, выйдя от Верховного слегка взволнованным.

Я пришел к нему.

– Садись, Хан (Голицын питал ко мне отцовскую нежность, и мы были на «ты»). Ведь ты знаешь, что я тебя люблю, как Васю (его сын), и я обижен на тебя, что ты, не посоветовавшись со мной, подал такого рода рапорт Верховному. Разве ты не веришь ему и не любишь его? Если ты не веришь и не любишь, то тогда, конечно, можешь вернуться к себе в полк.

Нашу беседу прервал Верховный, вызвавший звонком к себе в кабинет полковника Голицына. Не прошло и пяти минут, как полковник Голицын вызвал и меня к Верховному. Усадив меня, Верховный спросил о причине, вызвавшей этот рапорт. Я ответил, что я желаю дать возможность и другим офицерам полка послужить ему.

– Нет, Хан, кроме вас я не желаю никого. Я вам верю. Если вы верите мне, то прошу вас остаться и продолжать службу. Надеюсь, что вы исполните мою просьбу. А? Вы же, Владимир Васильевич, Бога ради, узнайте, не обидел ли кто Хана? – И, взяв с меня слово, что меня никто не притесняет, он отпустил меня. Я опять по-прежнему продолжал нести свою службу.

Благодаря тому что немцы все нажимали и нажимали на русский фронт, нервы ставки натянулись до крайности. Верховный был молчалив и во время прогулок все вздыхал. Однажды, подойдя к обрыву в саду над Днепром, он тяжело задумался. Я спросил, как дела с Петроградом. Махнув рукой, он сурово ответил, указывая подбородком в сторону Петрограда:

– Там сидят правители России и торгуются между собой. У них нет ни капли мужества и силы… Они губят Россию. Время не терпит, а они все разговаривают! – И он опять задумался.

Я посмотрел на Верховного и вспомнил джигита, говорившего мне когда-то в дороге, что если бы он был близок к Верховному и последний верил ему, то он сказал бы:

– Эй, бояр, брось все это дело, так как Россию уже продали. Во главе ее стоят предатели, а ты один против них ничего не сделаешь!