Жизнь А.Г.

Авельянеда почувствовал, что оживает. Между ним и этой девочкой возникла тайная связь, неуловимое электричество, и одной этой хрупкой, едва наметившейся связи оказалось достаточно, чтобы счесть свое положение не таким безнадежным. Жизнь всё поставила с ног на голову. Когда-то он упивался любовью миллионов, теперь же, вечность спустя, был согрет вниманием маленькой школьницы и ничуть этого не стыдился. После всего что ему пришлось пережить, он мог позволить себе многое, даже сентиментальность.

Их немой диалог незаметно толкнул Авельянеду на почву самых смелых предположений. Он вспомнил своих многочисленных любовниц, иные из которых были севильянки родом, и даже грешным делом подумал, что, черт возьми, а вдруг… Впрочем, он тут же отмел эту мысль, и не потому только, что между ним и девочкой не было ни малейшего сходства. В злом, кровожадном мирке, где легионы бесов в людском обличье с упоением травят беззащитного одиночку, вдруг отыскалось существо, способное проявить к нему сострадание, и никакое сомнительное родство не могло сравниться с волнующей очевидностью подобной встречи.

Сегодня она задержалась несколько дольше обычного и лишь через четверть часа (бой давно отзвучал, голуби, покружив над площадью, осыпались на парапет), встряхивая на ходу смоляными кудрями, неспешно двинулась своей дорогой. Уже исчезая, она вновь порывисто обернулась – с явственной, даже издали заметной улыбкой – и вновь ослепительно просияла в разметанных волосах перламутровая звезда.

На завтра был назначен отъезд, но он почему-то не сомневался, что она придет, непременно поддастся их тайному электричеству. Предстояло прощаться, надолго, может быть, навсегда, ибо детская привязанность коротка и могла просто угаснуть за предстоящие месяцы, и Авельянеде захотелось отблагодарить девочку за участие, которое она ему подарила.

Из тех медяков, что иногда в насмешку бросали ему горожане, составилась небольшая сумма, а именно четыре песеты семьдесят шесть сентимо. До случая с Пако Авельянеда берег их в надежде скопить однажды достаточно денег для подкупа одного из карабинеров и приобретения надежного способа умереть. Теперь же они без дела лежали под матрасом – грязные, позорные медяки, с ростовщической аккуратностью завернутые в лист “Барселонской газеты”.

Вечером, за полчаса до закрытия магазинов, Авельянеда поманил стоящего поблизости Хоакина и, подавив в себе смущение и враждебность, что-то коротко прошептал ему на ухо. Тот брезгливо усмехнулся, но деньги принял.

Брякнул, исчезая в кармане форменных брюк, веский газетный сверток, брякнул дверной колокольчик в бакалейной лавке напротив. Через несколько минут звон раздался вторично: что-то спешно дожевывая на ходу, Хоакин своей размашистой, вспрыгивающей походкой вернулся к клетке и открыто, ни от кого не таясь (хотя подобного рода услуги строжайшим образом воспрещались) сунул сквозь прутья круглую жестяную коробку в мелкий голубой цветочек.

Внутри покоились на вощеной бумаге полторы дюжины слипшихся шоколадных конфет – всё, на что хватило денег Авельянеды и фантазии Хоакина. Коробка, впрочем, не стоила и песеты – остальное подлец, конечно же, прикарманил. Но Авельянеда был не в обиде. К тому же менее скромный подарок мог и отпугнуть девочку.

– Что, сладенького захотелось, да? – зыркнул глазами всевидящий Хорхе. – Лопай, лопай, барбос. Смотри только, чтоб в кишках не слиплось.

Брызнул жидкий смешок. Мерзавец Пако, колупавший ногтем рыжее пятно на брюках, вскинул голову и подмигнул, просияв белыми, как у негра, зубами.

Диктаторские деньги не залежались. Еще через полчаса Хоакин куда-то исчез, а потом, семеня и трусливо оглядываясь на ходу, явился с чем-то большим, оплетенным, продолговатым под мышкой. Бутыль на случай внезапного визита начальства спрятали в цветочной кадке на краю площади. Туда по очереди и отлучались, вышагивая по мостовой все менее твердой походкой, чаще – Хорхе и Хесус, реже – Пако и Хоакин.