Жизнь А.Г.

Авельянеду оставили в штабной палатке, сказали сидеть, ждать донесений с фронта. Он покорно остался, слушая, как со всё нарастающей скоростью бабахают вдалеке гаубицы, всхлипывают пулеметы, мычат противотанковые орудия. Огромное напуганное стадо топало, ухало и приседало, гремя и звеня, как слон в посудной лавке, окрестные холмы вспрыгивали, отплясывая гулкую однообразную румбу. Авельянеде было велено сидеть и ждать, но сидеть он не мог, расхаживал по палатке, переставлял на столе кружки с запекшейся кофейной гущей, скреб ногтем надбитую ручку подрагивающего кофейника. Под чьей-то засаленной фуражкой лежала карта с синими и красными клещами наступающих армий, пунктирами оборонительных линий, штриховками плацдармов. Клещи ползли, армии наступали, плацдармы захватывались. Авельянеда попробовал было рисовать на свободном уголке карты цветными карандашами, но заскучал, снова стал бродить по палатке. Пробило час пополудни, звонко, раскатисто – громыхнуло вдали какое-то очень отчетливое, очень хорошо прочищенное орудие. Пахло сыростью, мокрым дерном. Брезент снаружи царапало, колупало, ползли по плексигласовому оконцу длинные глицериновые капли. Снова вырвался из общего грохота и воя отдельный, певучий раскат: повисел, расходясь волнами по небу, притупился, затих.

Когда за оконцем стало смеркаться, Авельянеда не выдержал, вышел из палатки и сел на скамеечку у входа. Сразу стало шумно, мокро, свежо, заграбастал в свои объятия хищный сентябрьский ливень. Кипели и хлюпали лужи, деревья хлестали кронами кудлатое, с проседью, небо. Чавкая сапогами, прибежал откуда-то услужливый ординарец и развернул над каудильо кургузый плащ, но косые струи дождя всё равно лупили по лицу, попадали за шиворот.

Снаружи дело, однако, не прояснилось. Всё также, заглушаемые стихией, рокотали вдали невидимые орудия, фыркали и откашливались пулеметы, грохали сеялки, бухали молотилки. Взбесившееся стадо продолжало с ревом разгуливать по долине, и не понятно было, какая его часть побеждает – республиканская или своя.

Громко сопя и шикая друг на друга, пронесли к санитарной палатке полковника с багровой культей вместо правой ноги. Полковник голосил, как баба, но лежал на руках солдат смирно, не шевелясь. Авельянеда всё пытался вспомнить его фамилию, но безуспешно – Гальего или Гальярдо, а может быть, Гарридо?

Пробежал, шлепая в темноте, мешковатый солдат с дымящимся котелком в руке, неприкаянный, одинокий – дым еще некоторое время волочился за ним, будто привязанный.

Авельянеда еще вспоминал, как вдруг кто-то больно ударил его по голове. В ушах зазвенело, мир покачнулся и хлынул куда-то вправо. Дубинка, а может быть, кулак?

Нет, это он просто сверзился со скамейки. Рядом лежал мертвый ординарец с выкаченными глазами и плащом в руках. Воронка дымилась метрах в семидесяти, у большой деревянной бочки с водой, из которой била теперь добрая сотня резвых маленьких ручейков. Какие дальнобойные нынче стали делать орудия, скажите пожалуйста. Авельянеда поставил скамейку на место и снова сел – прямо на мокрое, неприятно. Нет, все-таки Гальярдо. Бедняга.

Небо над палаткой, хлопнув, озарила белая сигнальная ракета. Она еще падала, прогорая, когда в ее свете, взвизгнув тормозами, остановилась штабная “испано-сюиза”. Из машины вылез страшный, как привидение, Роха и, соскочив с подножки в жидкую грязь, отрывисто произнес:

– Гарруда. Полковник Гарруда только что скончался от потери крови.

Сказав это, Роха открыл заднюю дверцу и жестом пригласил каудильо садиться.

– Что? – спросил Авельянеда, робко приподнимаясь. – Уже?

– Да, мой генерал, – кивнул Роха с горькой усмешкой. – Уже.

И Авельянеда послушно полез, машинально нащупывая на затылке горячую липкую ссадину.

Лишь сгустившаяся мгла и ливень помогли имперским войскам избежать полного уничтожения. Всю бронетехнику – две сотни кустарно сработанных уродцев – бросили на поле боя, отступали налегке. “Испано-сюиза” дорогой увязла в грязи, и почти половину пути Авельянеда шел вместе со всеми, то теряя, то снова находя в толпе марширующих призраков Роху и Пенью.

Он очнулся только после этого поражения, когда остатки его разбитой армии вышли к предгорьям Сьерра-Невады. Было раннее погожее утро. Впереди, за темной массой хребта занимался рассвет, вползавший в долину исподволь, воровато, с контрабандой облака на плече, влекущего за собой на невидимой перевязи второе, поменьше. В небе с ржавыми криками носились ласточки, падали вниз, как подстреленные, и снова взмывали в воздух. Чуть севернее карабкалось по отрогу стадо рыжеватых диких коз с круторогим вожаком во главе, позади, едва поспевая, плелся крохотный молодняк.