Жизнь А.Г.

Приступ оставил его только на рассвете, когда они остановились, чтобы пропустить колонну отступающих войск. Авельянеда приподнялся на сиденье и долго отупело рассматривал пейзаж, который показался ему как будто знакомым, но каким-то порченым, словно пережившим огненный ураган. Впереди, за остовом поваленного забора и вереницей обугленных сторожевых вышек, простирался изрытый воронками полигон, песчаная насыпь с остатками деревянных строений и нацеленное в небо сигарообразное нечто высотой со среднюю колокольню. Почерневшее с одного боку, нечто медленно и как бы нехотя догорало, испуская в утреннюю лазурь темную курчавую копоть – ветер подхватывал и кружил над площадкой снопы тающих на лету искр.

В голове еще не совсем прояснилось, но Авельянеда узнал ее.

Это была его космическая ракета.

* * *

Дальше были четыре месяца агонии и неуклонного отступления на юг по разбитым дорогам ввергнутой в гражданскую бойню страны.

После отхода имперских частей мятежники триумфально – под звон колоколов и гомон ликующей черни – вступили в Мадрид и объявили на Пуэрта-дель-Соль о восстановлении Республики. “Торквемада” была публично сожжена, Пласа-Майор ритуально отмыта от незримо покрывающей ее крови. Воцарившаяся в Кортесах шайка предателей во главе с Горацио Паскуалем, молодым преуспевающим демагогом из эмигрантов, заискивая и протокольно улыбаясь, подписала с союзниками мирный договор, а мятежные дивизии двинулись в крестовый поход на Империю.

Отступление его армии напоминало Исход – самый большой и самый печальный в истории исход сверхчеловеков, от которых навсегда отвернулась их изменчивая фортуна. Заполучив в руки промышленный север страны, а в придачу к нему английские и французские танки – щедрую награду за предательство, республиканцы сразу превратились в грозную силу, остановить которую не могли ни личное мужество регуларес и guardia negro, ни стратегическое мастерство Рохи и Пеньи. Теснимые врагом, униженные, оклеветанные, ненавидимые всем миром, сверхчеловеки брели, спотыкались, волочили по земле отяжелевшие винтовки и автоматы, страдали от зноя и жажды, пили гнилую воду из пересыхающих луж, плакали, уткнувшись лицом в пилотку, молились своему Богу, хмурившему с небес косматые брови, болели тифом и дизентерией, стирали в цветущих болотах окровавленные бинты, промокали запекшийся гной листьями майорана, оставляли вдоль дорог убитых и тяжелораненых, на краткий миг обретали надежду и снова впадали в отчаяние. Прилетали самолеты с республиканскими звездами на крыльях, бомбили мосты и паромные переправы, и беглецы форсировали реки на гладильных досках и плетеных изгородях, в корытах, бочках и сундуках, верхом на школьных глобусах и надутых коровьих шкурах. Сверхчеловеки перебирались через овраги, продирались сквозь заросли, по колено увязали в песках, теряли ботинки в коварных зыбучих топях, а позади вспыхивали и гасли фламинговые закаты, сходили с небес библейские ливни, хлестал покинутые поля апокалиптический град (крупный, с крокодиловое яйцо), маячило плоскогорье Месеты и мшистые гребни Сьерра-Морены. Оборванные, полуголодные, они были как орден нищенствующих рыцарей, покидающих Палестину под натиском сарацин, – звездные тамплиеры, так и не добывшие для своего каудильо ни Вегу, ни Сириус, ни Алголь.

Военные велосипедисты несли на себе свои разбитые боевые машины, понтонщики волокли уцелевшие доски от разбомбленных переправ, военные повара катили пустые полевые кухни. Понуро плелись автоматчики и пулеметчики, карабинеры и артиллеристы, мотострелки и подводники, рейтары и кирасиры. Позади, прикрывая тылы отступающей армии, ползли запыленные “Леопарды”, чудом ушедшие с полей Аквитании и Гаскони. Так и не доведенные до ума, танкетки часто ломались, и в условиях почти непрерывного бегства их приходилось чинить и дорабатывать на ходу. Иногда можно было наблюдать, как один “Леопард” буксирует другой, неисправный, но, едва механики приводили в чувство второй, как ломался первый – их меняли местами, и всё начиналось сначала. В Ла-Гуадато, во время привала, Авельянеда в скорбной задумчивости смотрел на горное озеро – большую глянцевую купель с печатью пурпурного облака посредине, а рядом чумазый отчаявшийся танкист бился над мертвой танкеткой, из всех щелей которой валил густой фиолетовый пар. Поминая то черта, то Деву Марию, танкист тщетно заклинал неуступчивое железо, а после, не выдержав, трахнул его разводным ключом и горько заплакал, припав на броню, как отвергнутый воздыхатель или безутешный сын у гроба усопшей матери.