Жизнь

Политика прилипала к нам независимо от желания, один раз – совсем левым способом в виде Жана-Люка Годара, великого французского киноноватора. Почему-то ему дала по голове движуха, которая происходила в том году в Лондоне, и он захотел сделать что-то дико не похожее на все, чем занимался раньше. Он, наверное, принял немножко того, чего ему не следовало принимать как нетренированному. Хотел привести себя в нужное настроение. Если честно, по-моему, никому так и не удалось разобраться, ради какой хрени он все это затеял. По случайности фильм “Сочувствие к дьяволу”[148] оказался еще и хроникой рождения в студии нашей одноименной песни. Из довольно раздутой фолк-телеги под Дилана после множества дублей она превратилась в рок-самбу – прошла путь от порожняка до хита через постепенное смещение ритма, которое Жан-Люк зафиксировал на всех этапах. В фильме слышен голос Джимми Миллера, который недоволен первыми дублями: “Грув-то где?” Грува не было. На пленке остались редкие инструментальные перетасовки: я играю на басу, Билл Уаймен – на маракасах, а Чарли Уоттс даже поет “у-у” на подпевках. Как, впрочем, и Анита, и, кажется, Марианна тоже. Ну это еще ладно. Я рад, что он это заснял. Но Годар! Я просто своим глазам не верил – он выглядел как французский банковский служащий. Чего он, на фиг, вообще добивался со всем этим? Никакого продуманного плана, кроме как выбраться из Франции и зацепить кусочек лондонской тусовки. Фильм был фуфло полнейшее: девы на темзской барже[149], кровь, дохлая сцена с какими-то черными братками, они же “Черные пантеры”, которые перекидывают друг другу винтовки на автосвалке в Батерси. Притом что до тех пор Жан-Люк Годар выпускал очень мастерски сработанные, почти хичкоковские вещи. Не забудьте, конечно, что время на дворе стояло такое, когда прокатывало все, что угодно. Докатывалось ли оно в результате до чего-то путного – это уже другая история. То есть, я хочу сказать, уж кого-кого, но с чего вдруг эта хиппанская мини-революция в Англии могла заинтересовать Жана-Люка Годара? Да еще так, чтобы захотеть перевести ее в художественную форму? Я так думаю, что кто-то подсунул ему чуток кислоты, и его на целый тот год понесло – под парами идейного перевозбуждения.

По крайней мере, он мог похвастаться, что запалил Olympic Studios. “Студия один”, где мы писались, раньше была кинозалом, и, чтобы рассеять свет, потолочные лампы залепили для Годара папиросной бумагой на скотче – а жарили они вовсю. И прямо посреди съемок – по-моему, на каких-то вырезанных кусках это даже можно видеть – бумага и потолок вместе с ней начинают заниматься с бешеной скоростью. Ощущение – как будто оказался в полыхающем “Гинденбурге”. Все эти тяжелые осветительные конструкции начинают валиться с потолка, потому что огонь пережег крепежные тросы, вырубается свет, сыплются искры. Какое, в пизду, сочувствие к дьяволу! Валим отсюда на хуй! Это были последние дни Берлина, все в бункер. Конец фильма. Fin.

* * *

Я написал Gimme Shelter в один мерзкий ненастный день, сидя в квартире Роберта Фрейзера на Маунт-стрит. Анита снималась в “Представлении” – недалеко, но хрен я появлюсь на площадке. Бог знает, что там происходит. В качестве побочного сюжета в этой истории Тони-Испанец попробовал стащить “беретту”, которая была у них частью реквизита. Но я туда не совался, потому что сильно не любил Доналда Кэммелла, режиссера. Чернушник и манипулятор, у которого в жизни была одна настоящая любовь – гадить другим людям. В мои намерения входило держаться подальше от отношений между Анитой и Доналдом. Доналд был отколовшийся отпрыск кораблестроительной династии Кэммеллов, мужчина-красавец, умник, но больной сарказмом. Он сам был художником, жил в Нью-Йорке, но что-то просто бесило его в других людях с умом и талантом – ему хотелось сжить их со свету. Самая вредоносная сволочь из всех, кого я встречал. Дергать за ниточки – это было его: хищник до мозга костей, очень грамотный манипулятор женщинами, и, конечно, завлек в свои сети многих. Любил иногда поглумиться над Миком за его кентский акцент, а иногда и надо мной, дартфордской деревенщиной. Я ничего не имел против умелой подъебки время от времени – местами и сам мог кого-нибудь обстебать. Но для него опускать людей было почти как мания – каждого нужно было поставить на место. Все, что ты делал в его присутствии, для Кэммелла было поводом поприкалываться. Явно его ело изнутри переразвитое чувство неполноценности.

Когда я впервые про него услышал, он состоял m nage trois с Деборой Диксон и Анитой, задолго до начала наших с Анитой отношений, и все у них было мило-весело. Он был вербовщик и устроитель групповых забав на троих и не только, по-сутенерски, хотя не думаю, что Анита тогда так на это смотрела.