Жизнь

Из музыкантов, знакомых мне лично (хотя Отис Реддинг, которого я не знал, тоже сюда относится), только двое имели подход к музыке как у меня – Грэм Парсонс и Джон Леннон. А подход такой: в какую бы упаковку бизнес ни хотел тебя запихать, это несущественно – это только выигрышная продажная позиция, прием для облегчения процесса. Тебя запишут в эту категорию или в ту, потому что для них так проще составлять графики и смотреть, кто и как продается. Но Грэм и Джон были музыканты в чистейшем виде. Все, к чему их тянуло, – это музыка, они уже были такими, когда пришлось включаться в игру. А когда это происходит, ты либо включаешься по своей воле, либо сопротивляешься. Некоторые даже не понимают, как игра устроена. А Грэм был смелый. У этого парня на счету ни одного хита. Кое-что неплохо продавалось, но на стену повесить нечего – и при этом его влияние сегодня сильно как никогда. По сути дела, не появилось бы Уэйлона Дженнингса, не было бы всего этого “изгойского” движения[144], если бы ни Грэм Парсонс. Он показал им новый подход – что кантри-музыка больше, чем эта узкая штука, которая нравится всякому бычью. Поломал заведенный порядок в одиночку. Он не был никаким идейным борцом. Он любил кантри-музыку, просто сильно недолюбливал кантри-шоу-бизнес и не считал, что на Нэшвилле свет клином сошелся. Музыка больше, чем все это. Она должна обращаться ко всем.

Песни Грэм писал отменные. A Song for You, Hickory Wind, Thousand Dollar Wedding – сплошь прекрасные идеи. Он мог написать тебе песню, которая вылетала прямо из-за угла, налетала спереди, и сзади, и с таким еще завихрением. “Я тут сочинял про человека, который делал машины”. И ты слушаешь, а в ней целый рассказ – The New Soft Shoe. Про мистера Корда, создателя автомобиля имени себя – автомобиля-красавца, обогнавшего свое время, который был построен на его собственные средства, но целенаправленно выдавлен с рынка триумвиратом из “Форда”, “Крайслера” и “Дженерал Моторс”. Грэм имел дар рассказчика, но еще он умел делать одну уникальную вещь, которая больше не встречалась мне ни у одного чувака, – он умел заставить расплакаться даже стерв. Даже отмороженных официанток в баре Palomino[145], которые на своем веку чего только не слышали. От него у них в глазах появлялись слезы и такое особое грустное томление. Мужиков он тоже мог пронять до печенок, но что он творил с женщинами, было просто феноменально. Это были не сопли, это были сердечные струны. Он как никто умел обращаться с этой специальной струной – женским сердцем. Столько слез проливалось, ноги промочить можно было.

Очень хорошо помню, как мы отправились рано утром в Стоунхендж с Миком, Марианной и Грэмом под предводительством Крисси Гиббса – увеселительная вылазка, запечатленная на пленку Майклом Купером. Эти фотографии – еще и свидетельство первых дней нашего с Грэмом приятельства. Вот как ее вспоминает Гибби.

Кристофер Гиббс: Мы выезжали очень рано из какого-то клуба в южном Кенсингтоне – стартовали в два или три ночи на “бентли” Кита. А потом от места, где жил Стивен Теннант, от Уисфорда, шли пешком – по такой специальной тропинке до Стоунхеджа, по которой положено к нему приближаться, чтобы все было чинно и торжественно, и уже там наблюдали восход. И нас всех распирало от кислоты, мы болтали без умолку. Завтракать сели в каком-то пабе в Солсбери – целая компания обдолбанных кислотников, которые все ковыряются в своих копченых рыбинах, вытаскивают хребет. Попробуйте себе такое представить. И как со всем, что делаешь под кислотой, это казалось очень долгим делом, но на самом деле заняло секунд тридцать. Никто никогда не разделывал рыбу так аккуратно и с такой скоростью.