Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником

Это было замечательно приятно – уехать от Элис. Каждый раз, когда я покидала дом мужчины после долгого дня или он покидал мой, вечер был испорчен. Я бродила по кварталам Манхэттена, заглядывая в определенные бары и поедая сырое мясо – карпаччо или тартар. Мартини-понедельники с Бескрайним Небом были дьявольской тьмой. В эти дни он приезжал в пять и уходил еще до семи. Моя грудь холодела от испарины. Бокалы с остатками пива отправлялись в раковину. Я уходила из квартиры сразу после того, как уходил Биг-Скай, словно в ней занимался пожар. Мне было невыносимо оставаться дома после наступления темноты. Бескрайнее Небо брал себе еду навынос в Верхнем Вестсайде, чтобы утолить голод, вызванный пивом на пустой желудок и пламенным сексом на моем кожаном диване. У жены Биг-Ская были невероятные зубы, и я представляла, как ее челюсти размыкаются перед треугольником исходящей паром пиццы. Смех, младенец и кока-кола. А я тем временем сидела на табурете в полутемном баре и старалась растянуть свой тартар на час.

В обратной перспективе все стало очевидно. Разговор с Элис заставил меня осознать: то, что я в итоге сделала, было неизбежно. Все до единого мужчины в моей жизни мостили дорожку к убийству. Мне не к лицу испытывать такие чувства, но я их испытываю: не думаю, что этот поступок был постыдным. Я думаю, он был необходим. Ты можешь решить это для себя сама. Я никогда не стану тебе лгать. Ты – единственный человек, которому я никогда не стану лгать.

Прежде чем лечь в постель, я вышла наружу глотнуть воздуха, погулять между холмиками пересохшей земли. Я была счастлива. Мне следовало бы знать, что я этого не заслуживаю.

Я увидела Ленни – в неожиданном месте: он шел к дому Кевина по ущелью, и кустики бородача хватали его за старческие лодыжки. Я подумала, что у Леонарда очередной эпизод, и окликнула его.

Ленни вскарабкался вверх по горе так прытко, что я опешила.

– Я невероятно рад вас видеть, Джоан!

– Правда?

– У меня сегодня такой ясный день, какого уже давно не бывало. Наверное, я пытаюсь уговорить ясность потусоваться рядом, предлагая вселенной жертву. Лекарства, которые я должен принимать, превращают кривое зеркало моего мысленного взора в стеклянную панель, и это грандиозно! Но еще лучше, еще грандиознее вот что: прямо перед тем как принять дозу, я способен различить в кривом зеркале иную сценку. Это удается мне только раз в несколько дней и никак не связано с промыслом Божьим – только с регулярностью взаимодействия лекарств, когда действие одного ослабевает, а другого набирает силу. Мне потребовалось бы, осмелюсь предположить, больше времени, чем отмерено жизни, чтобы вычислить временнýю последовательность, достаточную для воспроизведения этого эффекта. Но в тот миг я вижу даже отчетливее, чем «двадцать на двадцать»[22]. Я вижу все прошлое безупречно. Даже лучше, чем в воспоминаниях, потому что я словно вновь его переживаю. Я вижу все, как бог. Ясность настолько совершенная, что она превосходит боль. Как мне представляется, именно на это похоже умирание.

– Не хотите ли зайти?

– С удовольствием, – ответил Ленни.

Я заварила нам чаю, и мы сели за кухонный стол. Ленни отхлебнул из чашки, сцепил ладони и глубоко вдохнул.

– Есть вещи, – заговорил он, – все накопившиеся кусочки жизни, они приходят внезапно, когда есть ясность, есть покой, потому что того, чего ты страшишься, больше не существует. Знаете, это как прислушиваться к горничным в отеле, ко всей их сети, когда они громко переговариваются между собой и с управляющим. Все эти женщины приходятся друг другу родственницами, каждая из них запекает свинину по выходным, покупает бочонки пива на скомканные долларовые бумажки. В своем кругу горничные шумные, буйные, но стоит им постучатся в твою дверь – и вот женщины уже внезапно притихли. «Уборка номера», – говорят они этаким особым тоном.

Я с ненавистью кивнула. Когда-то я один месяц проработала горничной в отеле, недорогом, но достойном, с внутренним и внешним бассейнами. Я дремала или читала книги в незанятых номерах для свиданий. В них пахло масляной краской и похоронами. Я тогда была так молода! Меня не задевало то, что женатые мужчины заглядывались на меня, горничную в черной форме, накрахмаленный подол которой ниспадал до колен.

– О Джоан! Боюсь, я не смогу достаточно хорошо их объяснить. Причины, по которым все приходит ко мне в моменты преувеличенной ясности. Я способен понять жизнь этих горничных. Я никогда не думал о них в достаточной мере. Но где-то как-то я впитал их души. Я не был бы человеком, если бы не сделал этого. Наверное, наилучшая метафора – запах травы. Вам, конечно, знаком запах скошенной травы. Но когда вы в последний раз по-настоящему к нему принюхивались? Я полагаю, где-то после двенадцатилетия запах травы существует скорее как образ. Осмелюсь предположить, между двенадцатью и тридцатью вы ни разу его не ощущали. Потом вам вдруг становится тридцать, сорок, и вы думаете: ах, свежескошенная трава!