Живой пример

Читатель, стало быть, вынужден с помощью им самим найденного гласного оттенять значение того или иного слова — к какому же творческому, скрупулезно внимательному чтению обязывает такой алфавит! Среди семитских народов это, впрочем…»

Хеллер захлопывает рукопись: он чувствует, что за ним наблюдают.

— Слушаю вас, фрейлейн Магда.

Магда стоит в дверях, ведущих в коридор. Она хотела бы от имени госпожи Клевер высказать просьбу: господин Хеллер уже в четвертый раз уносит оружие из конференц-зала в свою комнату, у них это не принято, поэтому она повесила на место и стрелу, и нож, а говорит это, просто чтобы он знал.

— Судя по моим действиям, вы можете понять, как мне тут у вас страшно, — говорит Хеллер и продолжает, разыгрывая озабоченность, — не знаете ли вы, как мне побороть свой страх?

Магда его не понимает, Магда мерит его обвиняющим взглядом, Магда откидывает голову и уходит влево по коридору.

Справа появляется Валентин Пундт, он идет, заложив руки за спину, задумчиво, охваченный сомнениями.

— Надеюсь, ничего неприятного? — спрашивает Хеллер.

На что Пундт, сознавая свою вину, отвечает:

— Мне не следовало бы предрешать наш совместный приговор, но я уже объяснил ей, я растолковал госпоже Зюссфельд, что и ее предложение, ее «Признание», провалилось.

— И как же она, так сказать, это приняла?

— Она пригласила нас, — говорит Пундт, — к себе на завтрак, на «эпический» завтрак, если вы понимаете, что это значит. Я, кстати, благодаря госпоже Зюссфельд вспомнил, что мне еще предстоит съесть свой ужин.

7

В низу надежно укрытой от дождя лестницы, ведущей в ресторан — погребок «Четвертое августа», висит табличка: «Наше фирменное блюдо — венгерский суп-гуляш». Пундт открывает дверь с пружиной, легким движением рук в стиле «кроль» раздвигает плюшевую портьеру и, оказавшись в зале, ступает на что-то мягкое, упругое — на очень широкий коврик.

Здесь, стало быть. Он представлял себе этот погребок иначе — грубо сколоченные деревянные столы, низкий, давящий потолок, клубы дыма, который безуспешно перемешивает дребезжащий вентилятор, соответственно обстановке и цементный пол, и коптящие на вечном сквозняке свечи. Но из того, что он представлял себе, он видит тут лишь низкий потолок, да и тот не облеплен, как ему казалось, клочьями сажи, а обшит фанерой, выкрашенной ярко-красной краской. Столы покрыты белыми в синюю клетку скатертями, на них пластмассовые корзиночки манят закусками: соленые крендельки, орехи, хрустящий картофель. Со стеклянной подставки для цветов свешивается традесканция, а настенные светильники приветливо горят рядом с веселыми в клеточку занавесками. Здесь, стало быть.

Пундт, шаркая по коврику, вытирает ноги и разглядывает юную публику за столиками: молодые люди в эту минуту прервали разговоры, отвлеклись от ужина, выпрямились и тоже невольно его разглядывают, они не отвергают, а скорее оценивают его. И хотя они, подавая друг другу сигналы взглядами, настораживаются, он не колеблясь пробирается к единственному еще не занятому столику, чувствуя, правда, их неодобрение и внутреннее неприятие; кивнув в знак приветствия молодому, но уже лысому хозяину, Пундт снимает пальто и садится к столу.

Отчего это они сговариваются против него? Отчего с такой недоброжелательностью выказывают ему повышенное внимание? Видимо, он — незваный гость, возмутитель спокойствия — помешал им, хорошо знакомым между собой, нарушил их тесный круг. Кельнерша, в черной юбке, в черном пуловере, спрашивает, что он желает — порцию супа, пожалуйста, — и подает знак хозяину, тот кивает, стучит в окошечко раздаточной и показывает выглянувшей в отверстие половинке чьего-то лица вытянутый вверх большой палец: одну порцию, как обычно. Неужели из-за него стихают разговоры? Из-за него, быть может, едят медленнее, без удовольствия? Где же сидел Харальд, думает Пундт, вон там, перед светло-зеленой кафельной печкой, или под высоким подоконником, или рядом со стеклянной витриной у стойки бара, в которой для тех, кто спешит, держат круглые булочки с сыром, ветчиной и жареными котлетами? Был ли он на «ты» с хозяином, как те юные гости, кто кричит со своих мест, повернувшись к стойке:

— Берти, еще два пива!

Отчего это ему, отчего это им всем пришло в голову сделать именно «Четвертое августа» своим постоянным местом встречи, этот погребок, такой удручающе, такой, надо прямо сказать, обязывающе домашний?

Пундт поднимается, идет в сторону бара, хочет, по видимости, пройти в туалет, где на дверях нарисованы с принятой здесь шутливостью девица в пышной юбочке: Ж; высокий стройный господин в цилиндре: М. Но перед баром Пундт останавливается, нагибается к хозяину, который, как Пундт только сейчас обнаруживает, сидит на вертящемся табурете.

— Разрешите вас кое о чем спросить?

— Пожалуйста, — отвечает хозяин.

— Не был ли вам знаком посетитель по имени Харальд Пундт? Он здесь часто бывал.

— А вы что, представитель власти? — интересуется хозяин.

— Нет, нет, я вовсе не представитель власти, у меня есть личные причины задать вам этот вопрос.