"Женевский" счет

И уж тут один оратор за другим: только такой работник, как Сталин, способен руководить партией в данных сложных обстоятельствах… Ну наши, из подготовленных и подговоренных. Ты же знаешь, в партии… тьфу, откуда тебе знать, малой ты еще!.. В партии, Юрка, нет свободной жизни — всё на указках и страхе…

Наш Ермаков перед Куйбышевым по части градусных дел — ну щенок: не дыра была в глотке у Валериана Владимировича, а дырища! Без бутылки для него вечер не в вечер. За десять шагов шибает перегаром. Ну отрава, не мужик!.. И не от работы он сгорел — сердце от водки перегрузилось…

Слушаем, зеваем. День морозный, с узорцами по окнам, а в зале тепло, уютно. Ноги вытянешь, в креслице поутопнешь — и в сон морит. Тут бы еще и Машку под бок… За что ценю аппаратно-партийную работу: не надо кайлом махать, спину надсаживать, мотаться за этот самый рублишко как скаженный. Главное — коммунистам установку дать, звонками обеспечить выполнение, при необходимости выступить или проверку учинить… На одно только нужен свой талант: недосказанное читать в распоряжениях начальства — и ты кум королю, зять императору! Вроде паразитов, да?.. А только без этих паразитов замрет ход наших хозяйственных дел, да и самой советской власти. За каждым догляд нужен. Как выпустишь из надзора — врассып дело. Все нужно подхлестывать, показывать, вынюхивать.

Дело у нас, Юрка, не может нормальный оборот иметь. Без партийного надзора непременно или врассып, или вкривь пойдет, а то и вовсе уголовщиной обернется. Нет у нашей советской хозяйственной машины своей внутренней потребности к производству и улучшению — надо направление показывать, стегать, наградами прельщать, тюрьмой грозить…

Сижу я и об этом самом про себя рассуждаю. Вдруг — шум, команды. Что-то не так за окнами. Я сидел в последнем ряду, мне выскользнуть ничего не стоило. Я из зала — и на улицу. Мать честная: наш Белобородов! Выстроил гэпэушную охрану и расхаживает. Мороз градусов на тридцать, а он все в той же кожанке без подкладки: ладный, сбитой — ну гранит! И так громко, отчетливо спрашивает у охраны:

— Вы кому служите, товарищи?

Ему из строя говорят:

— Служим трудовому народу, товарищ народный комиссар!

А Белобородов как рявкнет:

— Не повторяйте глупости! Вы служите авантюристу Сталину![115]

Я, Юрка, разинул рот, глаза вытаращил и кумекаю: «Ну и ну!» А

сам я тоже без пальтишка, в одной косоворотке — и не мерзну. От таких слов любой мороз в жар!

А Белобородов объявляет:

— Слушай приказ! Вам здесь делать нечего! Если мы вместе совершали революцию, от кого вы собираетесь защищать нас?!

И распустил охрану по домам властью народного комиссара внутренних дел Российской республики! Во как! Орел!

Я ходу в зал. Ну, думаю, сейчас будет! А уж в вестибюле, в фойе за ним люди подсматривают, не одному мне интересно. А все же приятно, когда против общей линии есть кому возразить… И вот бывает так в лесу: тихо — и вдруг ветерок потянет, лес и зашумит от края до края. Вот так и Белобородов появился. В зале как ветром плеснуло. А он и бровью не повел, подходит к первому ряду, садится. С пяток ораторов пропускает, слушает, сам не шелохнется — ну гранит!

Объявляют:

— Слово товарищу Белобородову!

А мы на что? Как завоем:

— Долой Белобородова!

Топаем, свистим. Кто-то надрывается:

— Да здравствует Сталин!

Словом, стихийное народное выражение чувств. Чуешь?

Белобородов долго стоял у трибуны. Каково ему? Ведь здесь, в этом городе, каких-то девять лет назад он, Александр Белобородов, за вождя для любого был, законом было его слово. Ленин его на путь вывел. Здесь, на Вознесенской улице, истребил царский выводок под корень, чтобы свободнее дышалось рабочему человеку. Аж по всему свету эхом отозвалось! А теперь?!

Терпел он, терпел да как ахнет графином. Графин — на куски, вода — фонтаном. У трибуны доски, где речи кладут, дыбом. По залу — враз тишина! Ну будто он этим самым графином нам по мордасам хряснул.

Уважает народ силу, сразу присмирели…

А он и говорить не стал, обвел зал взглядом. Медленно так смотрел, долго. И пошел со сцены. На весь зал скрип сапог да шаг, каменный шаг, с каблука.

Тут мы осмелели, вроде слабину дает мужик, — и опять за свое. Ну изгаляемся! А как же, сознательные!

Он подошел к самому выходу — и во весь голосище, а он у него басовитый, митинговый:

— Свистите, свистите, подлецы! Настанет день — и заплачете кровавыми слезами! И день этот недалек! Что рты поразевали? Свистите, коли вам приказали! Своей-то башки нет!..

В аккурат справа от меня остановился. На лице — ни растерянности, ни злобы — ну гранит!

Зал — со своих мест. Веришь, Юрка, многие вскочили на стулья. И со всех сторон ни крики, а стон:

— Сашка, мы сами ничего не понимаем! Нам приказывают! Что происходит, Саша? Научи, объясни!..

А ты что думал, Юрка: не знаешь и какому Богу молиться.