Жена Монаха

Сесть было не на что. Он вынужденно опустился на корточки и, нечаянно повалившись набок, проехался щекой по грязному грубому насту.

Его стошнило.

- Тэк-с! - обозначил он в пространстве ситуацию и отер губы тылом указательного пальца. - Тэк-с...

"Я пролился как вода... Все кости мои рассыпаны..."1

Стерегущий путь к древу жизни херувим... У него огненный меч...

Что это?

Когда-то давным-давно (а еще точнее - совсем только что), когда Хмелеву было года четыре, он упал вот так же на щеку в песочнице, потому что увидел летевших по небу м у ж ч и н у и ж е н щ и н у.

Хмелев был один - без приглядывавшей обыкновенно старшей сестры и отчего-то без своих корешков с их формочками и совочками...

Все разом потемнело, он задрал голову в панамке и увидел и х.

Громадный и какой-то тоже полупрозрачный мужчина летел первым и цепко, неотрывно вглядывался во что-то впереди, а женщина, точно ей было ведомо, что чувствует упавший навзничь мальчик, оглядывалась по мере лёта дальше больше и смотрела на него.

"Ничего, малыш! - было в ее взгляде, оглядываньи и улыбающихся губах. Не бойся! Увидишь, все у тебя будет хорошо..."

И действительно, слабость - как и тогда - исподволь уходила, нос различил душок затхлой заболоченной воды и - издали - печного дыма, подмороженного навозца и чего-то, наверное, еще, чем должна пахнуть умирающая, но все никак не сгинывающая со свету русская многострадальная деревня.

* * *

Удерживая в зубах прямую погасшую трубочку, в старом, надетом на свитер мохеровом халате, Плохий, Вадим Мефодьевич, сидел, откинувшись, в кресле-качалке и, поелику оказывалось возможным, следил по телевизору за танцующей румбу женщиной.

Из прибалтийского одного городочка транслировали соревнованья по бально-спортивным танцам (без льда).

Ошую Вадим Мефодьича - на полу - стояла под его ладонь початая "бутылочка пивка", и он, отхлебывая с перерывами другой-третий глоток, обращал суждения напрямик к танцорше, олицетворяющей сейчас для него "все обольщение мира".

"Ага-а! - смекал он эдаким старым, не проводимым ни на какой мякине воробьем. - Это у нас называется грация, музыка и артистизм!"

Артистизм для уточнения иронии Вадим Мефодьич и внутренним голосом произносил с мягким знаком: а р т и с т и з ь м!

Потом кхэкал, тянул из потухшей трубки, делал х р у п к и й глоток безвкусного скисшего пива и вслух произносил нечто более уже расхожее у средней руки умов.

- Ох, дура ты дура... - говорил, покровительственно прикивовывая, дуреха ты моя маленькая... - и, как ни своеобычен был его мозг нынче в биохимической травматизации его, сам же морщился и от этого тона, и от этих умов.

Из неловкости его вывел стук к дверь - негромкий, но все-таки различимый в будоражащих звуках легкой музыки.

- Входите, не заперто! - не пошевелившись, крикнул он громко, зная более чем наверняка, что это Хмелев. - Войдите!..

Самое по срокам время.

Хмелев снял куртку, сапоги, в безразмерных по-музейному тапках прошел (по приглашенью хозяина) в помещение и сел на указанное место - на больничную дерматиновую кушетку у стены.

Плохий сказал: "Счас!", выключил телевизор и ушел в кухонную дверь, судя по стукам, к холодильнику.

Пить Хмелеву не хотелось. Он опасался, что его снова стошнит при первом же глотке, но в силу деликатности и характера предстоящего дела отказаться было нельзя.

Невольно сравнивая со своим, он обвел взглядом "темный кров уединенья"1 Плохия, русско-сельского их Авиценны.

По необходимости и мельком заглядывали сюда с Рубахой, а теперь был случай осмотреться внимательней.

В метре от входа в другую комнату стоял не включенный сейчас к о з е л - самодельный обогревательный прибор из намотанной на полено толстой проволоки.

По центру - телевизор, кресло-качалка, а рядом с оттоманкой, на коей сидел и озирался гость, "вешалка": три вбитых в стену гвоздя с газетой.

На одном висел, присогнув засученные рукава, белый дёваный халат, абрисом удивительно напоминающий владельца.

Ни ковра, ни занавесок, ни домашних каких-либо цветов или растений в горшках: "Нищета в закоулке глухом..."2

Воротившийся Плохий подал запотевшую откупоренную бутылку (с пробкой), подтянул кресло, откуда-то скамеечку еще; на нее водрузил изящную бронзовую пепельницу, защищающим бордюром у коей служили две возлежащие на боку русалки.

- Ну что, Як Якыч?! - Закончил все эти манипуляции, спросил, вытаскивая из кармана маленький, кое-как сшитый кисет. - "Блаженны миротворцы, ибо они утешатся!"? За этим притопал-то?

Хмелев смутился и растерялся, не зная, что и как отвечать.

Притопал он за этим.

Плохий кивнул, раскурил без спеху трубочку и без лишних слов, без экивоков чистосердечно признал и вину свою, и безобразие поведения, и невозможность чем-нибудь все это толком оправдать.

"Чревом и под чревом, де, звероуловлен був..."

- Но-о... зачем, Вадик? - от души подивился Хмелев, поджимая нижнюю

губу. - Цель? Закоим тебе сдалось-то?

Плохий подкачнул к нему кресло и доверительно тронул кончиками пальцев плечо.