Жена Монаха

- Значит, правда?!! - выдохнула она с горестным жаром. - Какой ужас, Толичка... Боже мой... - Голосок ее дрогнул. - И один, один как зяблик какой там...

Она, наверное, плакала, а Рубаха честно вчувствывался в себя и не мог вычленить, кого жальче: Хмелева, себя (коего, может, прихлопнут ни за понюх послезавтра) или вот ее, Ёлу, жену, горюющую горько чужой бедой.

- Мужик такой симпатичный... - всхлипывала она.

Рубаха аж позавидовал... Сказать, что ли, ей про дуэль? Она же первая и посчитает потом, что увильнул.

У Ариши, у их дочери, он спросил как-то еще в городе, что она любит больше всего на свете.

"Больше всего на свете, - без запинки отвечала та, - я люблю стать балериной!"

Он тогда развеселился, хохотал, потирал руки от "ликующего чуда жить", а вспомнил сейчас вот - и не то больше расстроился, не то испугался.

Ну, что они все несчастные-то такие? Зачем?

Ну, умрем, ну подумаешь. Туда и дорога...

Минут через пять мать несостоявшейся балерины заявила, что слезами делу не поможешь, нужно действовать: срочно бежать Рубахе к Вадиму Мефодьичу... Поест, отдохнет чуток - и к нему!

Еще неизвестно, мол, что Вадим Мефодьич на всю эту безнадегу скажут.

- Он у нас нынче занятой! - Не входя в подробности, отверг идею Рубаха. - Я, Ёл, после схожу.

Он видел, как ей невмоготу. Ей мнилось, видно, за день-два, за часы, с Хмелевым науспеет случиться такого, что станет невозможным вернуть или наверстать.

Чтобы зря, бесплодно не сопереживать ей, он встал на ноги, отступил "под форточку" к письменному столу и, стараясь не повредить, вытянул из подмокшей брючины сплющенные папиросы.

За окном лил дождь.

Словно - "Сарынь на кичку!", - отшлепывая чечетку и злобно плюясь, прыгала там кодла бессчетных бесцеремонных карликов, а конца-краю их разнуздке не предвиделось, отсюда было не видать.

И поднялся, поплыв от Сольвейг к Монаху-Гробовщику голубовато-чермленый шар (шаровая молния?) - молвленное про себя, но невысказанное желанье:

"А давай, Толь... Молебен во здравие... Сходим..."

Шар торкнулся со спины в лопатку Рубахи, в крыльце, и, обойдя стороной и чуть-чуть сжавшись, перескользнул с папиросным дымом в форточку.

Рубаха же поднял над плечом горящую беломорину: слышу-де-слышу, не беспокойся... Рубаха все-о-о слышит...

А про себя думал: это - вряд ли!

В пору ПИДНЦ случалось, конечно, бывать и во церквах; однажды в крестном ходу против займа у дяди Сэма он нес даже хоругвь.

Но!

При всем глубочайшем почтении к отплывшему ценногрузному пароходу, двум-трем отечественным святым и верующей жене Ёле, в превращенье хлеба в тело, а вина в кровь, употребляемую засим одной ложицей из общей чашки, он, Рубаха, уверовать не слышит в себе и малой причины.

Что касаемо косноязычной отсебятины, несомой с амвона отцом Петром в соседствующем с Казимово селенье, он и вовсе слуга покорный!

Этот их стон поповский: там-потом... умрем, тогда уж... А здесь тяжко, пло-о-охо, неможно...

А вот и нетушки! Ему, Рубахе, здесь хорошо. Отлично просто. Вели-ко-леп-но!

Ежели, блин-клин, бывший друганок Вадя Плохий не направит его послезавтра отсюда силою.

* * *

Это как взлететь. И все-все почувствовать-увидеть по-другому.

И это нечаянно.

И надо очень-очень хотеть. И наждбть. Намучиться. Наошибаться. Настрадать.

Напроситься...

И вот тут, слева - тепло. И в душе просто и сухо. И тихо, из глубины любишь все. И благодарность, что услышали и "простили".

Потом уйдет. Надолго, ты можешь решить, навсегда. Но вернется, потому что как бы ты ни чувствовала себя недостойной, ты не сможешь без этого...

Ну и т.д.

В дни похорон, в недолгие, драгоценные часы трезвления отпевавший отец Петр сказал дочери покойной:

- Брак, голубынька, от Бога помога человецем! - Погладил розовую седую бороду и словно бы от себя, по-человечески, присовокупил. - Аще к Богу оба идут!

"Молись, - подсказал, - претерплевай, Господь милостив..."

И как-то так получилось, что по возвращеньи домой они с Анатольем Андре

евичем Рубахой обвенчались.

Та самая Катя Измайлович, другиня по девичьему общежитию, бездетная разведенка, юнгианка и автор поэтического сборника "Не ты!", заверила ее, что теперь-то, венчанную, о н (Рубаха) р а з в а л и т ее непременно.

- Не развалит, - сама поражаясь "упором", отвечала упорная "молодая", хорошо зная, что и та, Катя, она была белоруска, просто так болтать не будет.

Говорено было и до и после достаточно. Про самую мощную из коррупций сознания (не по-хорошему мил-то!), про замену любви "прелюбами"...

.......................................................................

.......................................................................

"Жена, которая имеет мужа неверующего, - повелевал в посланьи апостол Павел, - и он согласен жить с нею, не должна оставлять его..."

- Ты меня, Наруся, не слушай! - сказала напоследок Катя, назвав старым отфамильным (Ненароковой) прозвищем. - У всякой швеи свои узоры вышивок. Ты у нас крепенькая, авось уцелеешь!

- Мы падшие, - воспользовалась и она спросить у умной Кати, - а потому любим, мыслим и чувствуем н е т о и н е т а к, а потому и не надо бы... до восстановленья?!