Zettel

220. Сознание в лице другого. Вглядись в лицо другого человека и разгляди в нем проблеск сознания и особый тон сознания. Ты заметишь на лице – в лице – радость, равнодушие, интерес, умиление, тупость и т. д. Свет в лице другого.

Заглядываешь ли ты в себя, чтобы распознать ярость на его лице? Там она столь же отчетлива, что и в твоей груди.

(Ну и что мы хотим сказать? То, что лицо другого человека побуждает меня подражать ему и что я, стало быть, ощущаю малейшие движения и напряжения мускулов на своем лице и имею в виду их сумму? Чепуха. Чепуха, – потому что ты строишь предположения вместо того, чтобы только описывать. Тот, кому здесь забили голову объяснениями, будет пренебрегать тем, чтобы задумываться о самых важных фактах.)

221. «Сознание в его лице и поведении столь же отчетливо, как и во мне самом».

222. Мы не рассматриваем человеческий глаз как приемник, он кажется не принимающим, а излучающим нечто. Ухо воспринимает; глаз высматривает. (Бросают взгляд, взгляд сверкает, лучится, светится.) Глазами можно устрашить, но не ухом или носом. Когда ты видишь глаза, ты видишь, что из них что-то исходит. Ты видишь взгляд глаз.

223. «Как только ты освободишься от своих физиологических предрассудков, ты не найдешь ничего особенного в том, что в самом деле можно увидеть взгляд глаз». Вот и я говорю, что вижу взгляд, который ты бросаешь на кого-то. И если меня захотят поправить и скажут, что в действительности я его не вижу, то я сочту это чистой глупостью.

С другой стороны, я не сделал никаких допущений, используя такую манеру говорить, и я не соглашусь, если мне скажут, что взгляд я вижу ‘точно так же’, как вижу форму или цвет глаз.

Ибо ‘наивный язык’, т. е. наш наивный, обыденный способ выражения не содержит никакой теории зрения – он не предъявляет тебе никакой теории, но только понятие зрения.

224. Заставь человека посмотреть на тебя гневно, надменно, иронично; и, прикрыв ему лицо, оставь лишь глаза, – все эти чувства в них проявятся: взгляд, их выражающий, поразительно многозначен.

225. «Мы видим душевное переживание». – В противоположность чему? – Ведь дело не в том, что мы видим некую гримасу и заключаем по ней (как врач, который ставит диагноз) о радости, горе или скуке. Мы описываем лицо непосредственно как печальное, излучающее радость, скучающее, даже если не в состоянии описать черты лица по-другому. – Можно сказать, что грусть олицетворена в лице.

Это принадлежит понятию душевного переживания.

226. (Человеческое уродство, будучи нарисованным, может быть отталкивающим на картине в той же степени, что и в действительности, но оно может быть отталкивающим и через описание, будучи облеченным в слова.)

227. Вот что странно: Свое понимание жестов мы могли бы объяснить посредством их перевода в слова, и понимание слов – посредством перевода в жесты. (Так, нас бросает туда-сюда, когда мы пытаемся обнаружить, где, собственно, скрывается понимание.)

Мы и в самом деле будем объяснять слова через какой-то жест, а жест – через слова.

228. Объясни кому-то то, что положение часовых стрелок, которое ты изобразил, должно означать: стрелки этих часов теперь находятся вот в таком положении. – Беспомощность, с которой знак, как немой, с помощью всевозможных наводящих жестов пытается сделать себя понятным, – эта беспомощность исчезнет, если мы признаем, что все зависит от системы, к которой принадлежит знак.

Имелось в виду: только мысль может сказать это, но не знак.

229. И все же интерпретация ‒ это нечто, что дано в знаках. Вот одна интерпретация в противоположность другой интерпретации (которая звучит иначе). – Следовательно, если кто-то захотел бы сказать «Любое предложение нуждается в еще одной интерпретации», то означало бы это следующее: ни одно предложение не может быть понято без этого дополнения.

230. Это некоторым образом похоже на то, как если бы при игре в кости количество очков, выпавших при броске, определялось исключительно следующим броском.

231. Под «намерением» я понимаю здесь то, что использует знак в мышлении. Кажется, что намерение интерпретирует, дает окончательную интерпретацию; однако не очередной знак или образ, но нечто иное, то, что уже нельзя снова интерпретировать. Но этим достигнут только психологический финал, не логический.

Представим себе символический, ‘абстрактный’ язык, я имею в виду язык, который является для нас чужим, в котором мы чувствуем себя неуютно, не дома, на котором, как нам следовало бы сказать, мы не думаем; и представим себе, что этот язык посредством перевода перетолковывается в другой язык, как нам полагалось бы сказать, в недвусмысленный образный язык; язык, который состоит из выполненных в перспективе картин. Совершенно ясно, что гораздо легче придумать различные интерпретации письменного языка, чем привычным образом нарисованной картины. Мы также будем склонны думать, что здесь отсутствует возможность дальнейшего толкования.