Зерна

Но мужчина-экскурсовод или вслед поглядел, или сразу понял. Я пока с вешалки шубейку получала, он пришел. Говорит дежурной: «Нужно экспонат «лапти» прикрыть или вообще на время убрать, потому что (тут, видно, на меня показал) не первый случай». Но я смелости набралась и к нему обратилась. Не надо, говорю, лапти убирать. Если по мне судить, так это временное явление.

Не война, разве б в лапти обулась. И он меня поддержал. Правильно, говорит. Настоял, чтобы я досмотрела музей до конца. Я и подумала, а что, в самом деле, в кои веки в музей попала, да не посмотреть.

Он со мной обходительно. Вы, говорит, не стесняйтесь. Я окончательно подбодрилась, раз такое понимание. Чего мне стесняться — сколько валенок со своих ног ленинградским беженцам отдала, сколь на фронт всего отправляли, не одну сотню варежек связала, свои ребятишки голорукие. Пусть фашисты стесняются.

К витрине еще раз подошла, ссохлись те лапти, надень — потекут, так только, для погляденья. Лежите, думаю, милые, сохраняйтесь.

Гроб с пшеницей

Чего только в жизни нет. Одна староверка, старуха-кержачка, осталась одна. Заболела, работать не может, в люди не идет. Был у нее припасен мешок пшеницы, на поминки берегла.

И будто бы ей ночью голос: раздай все с себя потайной милостью и прыгни с церкви. Ночью обошла деревню, все с себя сняла, подкинула на пороги. Осталась в одной рубахе. Церкви в деревне нет, чувствует: до села не дойти. Пришла домой, легла помирать.

Лежит, и ей другой голос: раздай по горсти пшеницу из гроба — и придет хорошая смерть. Она заказала гроб из дуба долбленый, как лодка-душегубка, примерила — умещается. Насыпала гроб зерном, поставила в сенях.

Приходит нищий — дает горсть. Еще нищий — еще горсть. Вначале быстро убывало, потом, жизнь полегче, нищих меньше, потом совсем не стало, застопорилось дело. Что ты будешь делать?!

Выгребла остатки зерна, смолола, в лес за ягодами сходила. Напекла пшеничных пирогов, назвала в гости всю деревню. Пришли к ней, с собой принесли. И что ты скажешь! — еще и сплясала. Вот как. А гроб под корыто поросятам на ферму отдала. И живет! И голосов не слышит.

Семечко

Грызли семечки, и кто-то уронил целое, оно проросло. К осени дело, а росток знать ничего не знает, тянется. Пожалела: для нас ведь хочет вырасти. Выкопала, пересадила в кадку. Но нет, парень, видимо, толку мало со своего места срывать. Завял…

Тут я другое хотела сказать — вот как не вовремя семя кидать.

Хуже нет не ко времени рождение. Курица тайком нанесла яиц семь штук и села. Сидит, парит. Я ее согнала: скоро мороз. Вылупятся, куда с ними?

Правда, если корова теленка принесет, так он хоть и поздыш, ему рады. В избу принесут. Так то теленок.

А если на людей переводить, так ребенок хоть к зиме, хоть к лету — всегда радость. Лишь бы не война.

Трактор

Построили у нас Дом культуры. Наши строили, «Межколхозстрой». А на торжественное открытие одного строителя не пустили. Пришел, жалуется. Я успокаиваю: чего сердиться? Ты в телогрейке, и сапоги грязные. Я, кричит, паркет настилал. Выпивши, рассолодел. Обидно, кричит. А чего, говорю, обижаться. Вот возьми: трактор дорогу сделает, его же потом и не пустят на асфальт. Трактор сильный и по обочине пройдет. Иди, говорю, переоденься. И смех и грех.

Медовуха

В больнице больше разговаривала, чем читала. Читать — уже глаза не те. Лежим, говорим с бабами. Все больше моего возраста. Многие уж веру потеряли. Бабы, утешаю, теперь и болеть-то благодать: и кормят и ухаживают. «Верно, верно», — начнут поддакивать. Бывало, выпишут порошок: принимать три раза в день после еды. А еды и на раз нет.

Вспомнишь плохое — и терпимое хорошим кажется.

С чем только в больницу не попадают. Одна баба с чугуном кипятка пятилась от печи, а забыла, что подполье открыто, да и оступилась! И весь кипяток на себя. Выскочила, да в снег. Одежда жжется, давай одежду срывать. Все равно плохо. Побежала в больницу. Так, раздевшись, пять километров по снегу и бежала. Понимала, что помогут.

Выжила! Долго на спине лежала. Спина-то уцелела: она, как пятилась, все на лицо, да на грудь, да на живот. Сделали над ней полог из марли, каждый день ожог обрабатывали. И слезы, а шутит.

Медовуху затевала. Ну, смеемся, больше не будешь.

— Буду, — говорит. — Скоро выпишусь, так как на радости не заварить?

Вот и возьми ее за грош!

Пятая клятва

Раз привезли женщину. Ну непоседа! Четыре дня после операции велели лежать, два вылежала. А операцию трудную перенесла: закупорка вен. Лежит — нога подвешена. Приходит врач. «Как вы себя чувствуете?» — «Да вот так!» — и ногу сколь высоко взметнула. Врач даже вскрикнул. «Я вас на костыли поставлю». — «А я этого и добиваюсь!»

Четверо у нее. Рожала, рассказывает, после операций. Первого просто так, а второго после аппендицита. В больнице, говорит, поклялась, если все хорошо пройдет, еще родить. И родила. Потом грудница. Опять дала клятву. Быстро выздоровела. А раз поправилась, надо клятву выполнять. Третий. Четвертого после грыжи.