Завтра может не быть

Отца тогда же выпроводили на пенсию, и вскоре этой пенсии стало хватать только на самое скромное пропитание. Родители переселились на дачу в Белоостров и принялись, чего в советские времена никогда не делали, растить картошку-моркошку-свеклу, поставили парник для помидоров-перцев-огурцов. И кто его знает, может, именно эти тяготы в поисках хлеба насущного свели папаню преждевременно в могилу? Или переживания по поводу родной армии, «дурака (по словам отца) и пьяницы Ельцина»?

Батя ведь ушел из жизни в шестьдесят семь – разве возраст, по нынешним временам, для непьющего мужика, который по утрам ледяной водой обливался, а зимой по двадцать километров на лыжах отмахивал? Скоропостижный, стремительный инфаркт, а «Скорая» к отставнику два часа ехала, и реанимировать поздно оказалось.

А вскоре и мамочка убралась – рак сожрал ее за год, но Петренко уверен был: дело в том, что очень она без своего Сашеньки тосковала.

Старшая петренковская сестра, Аленка, тоже жизнь с армией связала, но в женском варианте. Замуж выскочила в двадцать лет, в восемьдесят пятом, когда молодой лейтеха еще представлялся всей семье прекрасной партией. Тогда отец погоны с генеральской звездой носил, поэтому принял участие в судьбе зятя и пристроил его неподалеку, в Ленобласти.

Зять успел дослужиться до капитана, и двух племяшек очаровательных сестрица родила к моменту, как все в стране стало разваливаться, а его денежного довольствия хватать только на хлеб и воду. Многие офицеры отправились тогда на рынки кроссовками торговать или охранять ночами торговые точки. Но муж сестры оказался гордецом. Сначала заявил: в целях экономии отказывается принимать пищу, а чтобы силы сберечь, в свободные от службы часы лежал, не двигаясь, на диване.

А потом отправился дежурить по части и снес себе полчерепа из личного оружия.

Сеструха, конечно, тяжело суицид суженого пережила, но две девочки на руках. Жизнь продолжалась, поэтому пришлось выскочить за натуральнейшего мужика – пьющего, курящего, матерящегося, который вечно ее дочками попрекал и куражился, что взял с двумя «довесками». Стала Аленка с ним хозяйство вести в ужасной деревенской избе без удобств. Живые наличные семья получала, продавая на дороге грибы да чернику. Однажды, уже в нулевые, Петренко к ним погостить приезжал, но больше суток не вытерпел. На сестру было больно смотреть – преждевременно состарившуюся, с грубыми руками безо всякого маникюра, поврежденными артритом. Слава богу, племяшки выросли и выпорхнули из этого ужасного места, замуж вроде удачно повыходили.

Средняя сестрица, Настька, совсем наоборот, пока в Ленинграде в школе-институте училась, вечно (явно в пику служаке-отцу) с хиппарями и диссидентами якшалась. Постоянно в «Сайгоне» просиживала. Выскочила в итоге в восемьдесят девятом за одноклассника Борю Бруштейна, а в девяностом – умотала с ним на Ближний Восток на ПМЖ. И это тоже для отца стало ударом – плюс для кадровиков фортель дочки стал поводом, чтобы батю в отставку спровадить.

В Израиле Настька совсем (с точки зрения Петренко) с дуба рухнула: приняла, вслед за Борькой своим, иудаизм и ревностно блюла заповедания Торы. Сама в Россию больше ни разу не приезжала, а Петренко к ней ввиду службы его не выпускали. Связи совсем ослабели, разве что эсэмэсками на Новый год обменивались.

Вот так: в конце восьмидесятых фамилия Петренко представляла собой большую, красивую, служивую семью. Отец – генерал-майор в штабе округа, мама-красавица ведет хозяйство, старшая дочь замужем за капитаном, средняя – на выданье, а младший сын – будущий офицер госбезопасности. А потом рухнула страна – и семья разлетелась, рассыпалась, только осколки в разные стороны полетели.

Но несмотря на то что в девяностые людей в погонах, как специально (а может, и впрямь специально?), ни во что не ставили, отец Александр Тимофеевич, если Петренко в начале девяностых начинал разговоры, не уйти ли ему со службы в народное хозяйство, всегда говорил: «Написано в уставе: обязан переносить все трудности и лишения – вот и переноси». И по поводу «левой работенки» – закрышевать кого-нибудь или на кого-то наехать (подобные варианты, пока он учился, да и потом, в здании на Литейном, чуть не каждый день возникали), Петренко отцу даже не заикался. И себе думать запретил. Чистые руки – это ведь не просто слова красивые. Раз их испачкаешь – и не отмоешь потом никогда, и сам не очистишься, вечно будешь, как свинья в калу, возиться.

В конце концов лично у Петренко в итоге все наладилось. Превозмог он и себя, и ситуацию, и время. Перевод в Москву в сверхсекретную комиссию помог. Да и работа, что говорить, началась интереснейшая, необычная: всех этих экстрасенсов пытаться на службу Отечеству поставить да следы Посещения, которые то там, то здесь все-таки появлялись, маскировать. Но все равно – при мысли об отце и всей их большой семье до сих пор саднило в душе.