Заступа

Рух изломал сухие стебли, согнулся в три погибели и забрался в овин. Внутри царила зыбкая полутьма, истыканная косыми лучиками света, падавшими из дыр в потолке. Пахло соломой и пылью. Перекосившиеся стены и провалившаяся крыша свили лабиринт ходов, нор и укромных углов. Явственно слышался тихий, многоголосый то ли скулеж, то ли плачь. Глаза нещадно слезились, привыкая к перепаду дневного света с подрагивающими, душными сумерками овина. По левую руку зашуршало, посыпалась сенная труха. Бучила протер глаза, перед ним, в развязной позе, уперев руки в боки, стоял домовой. С виду сущий человек, только махонький, Руху где-то по причинное место, с лицом заросшим короткой, буренькой шерсткой. Этим мехом домовики покрыты с головы до пят, включая ступни и ладони. Одет в рубаху на выпуск, полосатые порты и лихо заломленную набекрень шапку. На ногах короткие сапожки, расшитые бисером. Ага, из молоденьких, значит, старые домовые обувки не признают. За поясом топорик, глазки внимательные и цепкие. Рожа нахальная и продувная. Нахальство и раздутое самомнение — наиглавнейшие добродетели домовых. Но бабенки у них симпатичные, того не отнять, мохнатенькие и ласковые. На прошлую Купалу к Руху подбивала клинья одна, едва отвязался. Это ведь словно кошку етить, такое поганство даже для вурдалака грешно.

— Куды лезешь? — домовик презрительно сплюнул под ноги.

— Доброго дня, — мило поприветствовал Рух, подавив желание снести недомерку башку.

— Поворачивай отсель, — насупился домовой.

— Я к Авдею, — козырнул Бучила знакомствами на самых верхах.

— Не до тебя ему, уходи.

— А ты всеж позови, — Руха всегда бесили эти вечные пререкания. Мнят из себя больше чем есть, грубят постоянно и злобствуют. Из-за низенького росточка, видать.

— Ага, побежал, — фыркнул домовой.

Рух закусил губу, намереваясь отвесить нахальцу пинка. Негоже в чужой дом силой идти, но если пес у хозяев дурак?

— Чего тут, Мирон? — из пахнущей мышиным пометом дыры вылез второй домовой: всклоченный, растрепанный, по уши заросший бородой, собранной у рта в косички. На упыря внимания не обратил.

— Вона, нечистая принесла, — кивнул на гостя Мирон.

— Человече? — изумился напарник.

— Сам ты человече, варежка мохнатая, — сказал Рух.

— Кто варежка? Ты пошто лаешься? — домовой закипятился и попер на Бучилу, выставив кулаки.

— Тихо-тихо, — Рух примирительно поднял руки. — Ты меня не замай. Нашел человече. Сами-то в сапогах. Нешто очеловечились?

Домовые смутились, запереглядывались, бородатый растерянно поковырял пальцем ладонь.

— Ты это, дурика не гони, — предупредил Мирон и тут же нашелся. — Пращуры наши в сапогах хаживали, когда людишки еще срам листочками прикрывали. То в книгах старинных написано.

— Глянуть можно? Я книги страсть как люблю, — промурлыкал Бучила.

— Не твоего ума. Сказано писано, значит и есть. Хошь верь, хошь не верь, мне твое мнение мало волнительно. А сапоги потом людишки у нас отобрали, хотели домовиков исконной одежи лишить. А хрен там, вот они, сапожки! — Мирон притопнул каблуком.

— Ясно, — поспешил согласиться Рух. — Лясы долго будем точить? Меня, между прочим, Авдей дожидается.

— Прямо и дожидается, — напрягся бородатый и толкнул второго в бок. — Ты это, Мирошка, слышь, дойди до Авдея, спроси.

— Сам и иди, — набычился Мирон. — Авдей дюже злой.

— Вы собачьтесь-собачьтесь, — улыбнулся Бучила. — Авдей прознает, как гостя на пороге мурыжили, доложить не подумали, враз подобреет, мое слово верное.

Бородатый оказался умней, толкнул Мирошку и юркнул в дыру. Отсутствовал не долго, Рух даже заскучать не успел. Мирон зыркал исподлобья и ворошил носком исконно домововского сапога сенную труху. Иногда настораживался, прислушивался и кидал ладонь на оголовье топора. Господи, аки дите с мохнатым мурлом…

Из норы вылезла бородатая рожа.

— Это, как его, Авдей кличет тебя, стало быть. Туды вон иди, — мохнатый палец указал направление.

— Стой, — неусыпный Мирон перекрыл дорогу и передразнил сородича. — Туды иди. Порядку не знаешь, Ульян? — и приказал Руху. — А ну повернись, вдруг злодейство задумал, да железку вострую припас, я посмотрю.

Бучила обреченно вздохнул и повернулся спиной. По телу забегали ловкие пальцы, ощупывая складки и швы.

— Пусто, — разочаровано буркнул Мирон. — Теперича иди.

— Думал у меня за пазухой пушка или меч-кладенец? — Бучила поправил хламиду. — Ты вродь не дурак, ведь смекаешь, ежели захочу, кишки тебе выпущу без ножа.

— Иди давай, выпускальщик, — буркнул Мирон.

Низкий, забитый рухлядью проход вился во тьме. Плачь нарастал и несся теперь одновременно со всех сторон и кажется, даже из под земли. Странно все это — охрана на входе, оружие ищут, взвинченные какие-то, настороженные. Случилось чего?