Заре навстречу

Резкий приступ пьяного, бессмысленного негодования ударил Захарову в голову; он подпрыгнул на санях, но не удержался и грохнулся на снег, и уже со снега заголосил:

— Казнить их!

Стоявший рядом с Аней Соповой полицай усмехнулся и, посильнее размахнувшись, ударил её прикладом винтовки в грудь…

* * *

Наконец-то! День освобождения был близок! Побитые фашистские части отступали через Краснодон, и старались найти хоть что-нибудь не награбленное их предшественниками и полицаями.

Эвакуировалась из города и полиция. С тёмным, жутким лицом ходил отдавая суетные распоряжения, и чувствующий себя проигравшим Соликовский. Вместе со своей жёнкой и дочуркой собирали они многочисленное награбленное добро, и готовились к отъезду.

Ещё несколько остававшихся в Краснодонской тюрьме молодогвардейцев, и в их числе Люба Шевцова, были переправлены в Ровеньки. Но если Любу, как особо важную особу повезли на машине, то Семёна Остапенко, Виктора Субботина и Дмитрия Огурцова повели в арестантской колонне — по страшным военным дорогам, в холод и стужу.

Шли они совсем голодные, замёрзшие; болели их избитые тела; а рядом шагали надсмотрщики — пьяные полицаи.

Впереди Виктора Субботина шла женщина с плотно связанными за спиной руками. Ноги у женщины были босыми — они потемнели и совершенно распухли. Женщина эта часто спотыкалась, и едва не падала; Витя помог бы ей, но ведь и его руки были связаны. А шедший рядом полицай матерился, и часто пихал женщину или же бил её прикладом в спину.

Не в силах выносить этого, Витя крикнул громко:

— Да разве же можно так с человеком обращаться?

— Вот я тебе дам человека! — заорал полицай, и размахнувшись ударил Витю прикладом в лицо.

Субботин начал заваливаться назад, но его плечом поддержал шагавший следом Дима Огурцов, и произнёс со смешанным чувством жалости и ярости:

— Да что же ты, Витя, к нему обращаешься? Ведь это же фашист!

А Любу Шевцову уже терзали в Ровеньках. Уже почти месяц томилась Люба в застенках, и всё её тело представляло одну сплошную кровоточащую рану. Она не могла спокойно ни лежать, ни сидеть…

И как же она соскучилась по воздуху свежему, по милому степному раздолью! Как хотела окунуться в весну природы! И сказала Люба девушкам, которых схватили по подозрению в том, что они разведчицы, и которые сидели некоторое время в одной с ней камере:

— Передайте всем, что я люблю жизнь… Впереди у советской молодежи еще не одна весна и не одна золотая осень. Будет еще чистое мирное голубое небо и светлая лунная ночь, будет очень, очень хорошо на нашей дорогой и близкой всем нам Советской Родине!

Девятого февраля Любу, Остапенко, Субботина и Огурцова расстреляли в Гремучем лесу. На расстрел Люба шла совсем спокойной, будто и не на казнь шла, а на танцы. Подбадривала добрыми шутками своих товарищей, вспоминала маму и отца, жалела их, просила у них прощения за то, что так рано их покидает; за то, что придётся им хоронить свою дочь.

* * *

В те же дни побывал в Ворошиловграде один из палачей. Усачёв — привёз все дела Краснодонской полиции. Но все эти, запачканные кровью дела, оказались совершенно лишними, потому что и Ворошиловградская жандармерия спешно эвакуировалась.

Тогда Усачёв сложил все дела на подводу, отвёз их на несколько километров от города, развёл костёр да и сжёг все их…

Глава 45 Победа

Эвакуировалась из Краснодона полиция. Опустела тюрьма, но заперты были её ворота, и люди, подходившие к этим воротам, робели и отходили. Слишком ещё жгучими были воспоминания о пережитом многомесячном ужасе…

Город словно бы вымер, и как то даже и не верилось, что может в него вернуться прежняя жизнь. Простые люди чувствовали себя поруганными, замученными, втоптанными в грязь, и из домов вообще старались не выходить; а если уж и выходили, и встречались случайно на улицах, то и не говорили ничего друг другу…

Началось оттепель, с крыш звенела первая, робкая капель; и хотя до освобождения степи от снежного панциря, было ещё далеко, в небе, среди туч появились первые проталины в которых сияло тёплой лазурью почти уже весеннее небо. Ну а пушистые края этих небесных проталин были одеты ласковыми золотыми каёмками, которые напоминали о иконах…

Четырнадцатого февраля, вышла во двор своей мазанки Александра Васильевна Тюленина. Её выпустили из полиции в тот день, когда казнили её сына Серёжу. Отец семейства, Гавриил Петрович, который и сам едва держался на ногах от голода да побоев, помог ей дойти мазанки, и с тех пор они хворали. Горела спина Александры Васильевны на которой палачи, казалось, не оставили живого места.

Почему она вышла? Она и сама ещё не знала, но сердцем чувствовала, что вот должна выйти и ждать чего-то…

Ещё не услышала ничего, а уже подошла к самой калитке, и вся напряглась, вытянулась, выжидая. Вот и раздался этот крик — захлёбывающийся от счастья, дрожащий, звенящей, небесной птицей поющий:

— Наши идут! Родненькие вы мои! Из домов выходите! Наши вернулись!