Заре навстречу

Тима слез с саней и пошел домой, низко склонив голову, чтобы снег не бил в лицо, но он, тая, затекал за ворот, отчего по всему телу проходила дрожь. А крестьянин поехал дальше неторопливой рысцой. Дровни были набиты синеватым пырейным сеном, о котором ветеринар Синеоков говорил восхищенно: "Пырейное сено - это самая роскошная коню пища. С него и одер рысаком станет".

Но ни одна лошадь транспортной конторы не только не едала пырейного сена, даже не получала вдоволь соломы.

И Тима печально проводил глазами дровни, набитые роскошным высокопитательным сеном.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В транспортной конторе пять рабочих записались в партию.

Но ни один из них не обладал хрулевской деловитостью или нетерпеливой хомяковской силой воли. Это были самые обыкновенные люди. Тима думал, что, после того как их приняли в партию, они станут какими-то особенными, чем-то сразу заметными личностями. Однако ничего подобного не случилось.

Белужин едко сказал плотнику Федюшину, угрюмому, плечистому, косолапому человеку с сизым бельмом на глазу:

- Ты, Митрпп, выходит, теперь правитель! Навоз за конем сгребать не станешь: партийный! Людей поучать только будешь. А на работе пусть другие обламываются Федюшин вытер ладонью слезящийся слепой глаз и, растерянно улыбнувшись, ответил просто:

- Так ведь я тоже, как ты, про них думал. А вот глядел, глядел со стороны, и дошло другое-то.

- С одним глазом высмотрел, а я не углядел. Дурак, что ли?

- Зачем? Ты мужик умный, только ум-то у тебя пуганый, - спокойно произнес Федюшин.

- Это чем я пуганный? - обидчиво осведомился Белужин. - Такими, как ты, что ли?

- А тем, - рассудительно заявил Федюшин, - нет у тебя веры, что человек может ради совести, а не корысти лишнюю на себя тягость взять.

- Высказался, - обрадовался Белужин. - Да тебя за такое выражение могут обратно попереть! Выходит, там у вас хомут одеют - и только.

- Хомут не хомут, - задумчиво произнес Федюшин, - а встал в упряжку, держись!

- А погонялка у кого?

- Погонялка вот здеся, - и Федюшин постучал себя кулаком по груди.

- А если я сейчас конюшню чистить брошу и домой пойду? Ты меня небось за грудки - и об землю?

- По силе могу, - угрюмо сказал Федюшин, - и об землю стукнуть.

- Ну вот, гляди. - Белужин бросил вилы, вытер руки о полушубок, подошел к распахнутым воротам и остановился: - Ну, как, будем драться?

Федюшин, глядя на него растерянно, спросил:

- Ты что это, по правде такое удумал?

- Вполне.

- Ну, значит, сволочь.

- Обозвал. Сагитировал. Эх ты, сивый!

- Я еще не умею агитировать, - жалобно сказал Федюшин. - Я им тоже говорил, тугой я на слова-то.

- Так на кой они тебя взяли? Могли кого побойчее уговорить.

- Просился очень, может, потому и взяли. Говорил:

совестно пздаля топтаться.

- Темный ты.

- Какой есть, - покорно согласился Федюшин и потом спросил: - Так ты будешь навоз сгребадъ или как?

- Сказал, не буду - и весь мой разговор с тобой, - и, опершись спиной о колоду, на которой висела створка ворот, Белужин стал сворачивать цигарку.

Федюшин беспомощно огляделся, пожевал губами, в глубокой и горькой задумчивости поднял вилы, вытер жгутом соломы с черенка налипшую грязь и стал бросать тяжелые, слежавшиеся навозные пласты в плетеный короб.

Белужин молча курил, беспокойно поглядывая на Федюшина, убирающего навоз из его конюшни, потом бросил окурок, затоптал и, подойдя к Федюшину, сказал:

- Ну, будя шутки шутковать, давай вилы-то.

- Не дам, - глухо сказал Федюшин.

- Ты что, хочешь после срамить на людях, партийные крестины себе на этом сделать?

- Не дам - и все.

- Митрий, - взмолился Белужин, - я же все это для разговору только, а ты в самом деле обиделся!

Федюшпн свирепо бросал огромные, спекшиеся, дымящиеся испариной навозные глыбы, и лицо его было сурово-замкнутым.

- Так я тебя совестью молю, отдай вилы!

- Уйди, сказал!

Белужин забежал перед Федюшиным, встал на навозную кучу и произнес с отчаянием:

- Не дам за себя убирать, хоть заколи, не дам, - и ухватился руками за вилы.

Федюшин легко стряхнул руки Белужина, воткнул вилы в навозную кучу, ссутулился и побрел к выходу.

Догоняя его, Белужин спрашивал жадно:

- Нет, ты скажи, обиделся, да, обиделся?

Федюшин остановился, повернул к нему темное, угрюмое лицо и произнес глухо:

- Я ведь еще только одной ногой подался в партию.

А когда так вот, свой тебя подшибить хочет, насмешкой или еще чем, тут не обида, - и, постучав себя по груди, сказал: - Тут вот все боли г.

- Прости ты меня, Митрий, - сказал Белужин. - Я ведь через тебя себя пытал. Ты думаешь, легко мне-то самому по себе быть, тоже ведь думаю.

Федюшин дернул плечом и сказал сипло:

- Ладно. Поговорили - и будя, - и ушел, широко загребая короткими сильными ногами.

- Вот, - расстроенно сказал Тиме Белужин. - Думал весело человека поздравить, а получилось, обидел. Выходит, строгое это дело - партия. Как Митрия-то перевернуло. До этого я его шибко всякими шутками задевал, и ничего, посопит только. А за нее, видал, как на меня взъелся? Думал, и вправду в навоз по плечи вдавит, так осердился.

Поплевав на ладони, Белужин взялся за вилы и, как никогда, аккуратно прибрал конюшню.