Записки о Рейчел

Отлично: дьявольские механические машины; могучие и прочные живые деревья; фальшивые строения на горизонте; пятнистые инопланетные странники; Острая Осознанность Бытия; жалкая иллюзорность плюс вездесущее déjà vu, мировая скорбь, метафизический страх, одновременные приступы клаустрофобии и агорафобии — подростковый культ. Его преподобие Нортроп Фрай[11] очаровательно называет это «предчувствием конца света, подступающим к горлу». Один из героев писателя Энгуса Уилсона обозначил это как «юношеский эготизм», таким образом чуть не доведя меня до самоубийства в прошлое рождество. «Ведь что-то же в этом должно быть, черт бы его подрал!» — думал я. Это ощущение настоятельно требовало ответа, и я спрашивал себя не «Что это такое?», а «Так ли это важно? Стоит ли это хотя бы чего-нибудь?» Если в этом нет хотя бы зачатка подлинного смирения, то я лучше удавлюсь. А может быть, это чувство слабеет со временем, как и ощущение собственной уникальности? Или у некоторых это так и не проходит? В этом случае, наверное, мне придется разделить участь тех дерганых двадцатипятилетних молодых людей, которых я частенько встречаю, этих чудил, почитающих эгоцентричность за божество. Ведущие невнятные разговоры, с третьим глазом, парящим над головой, они навеки порабощены противопоставлением себя остальному миру. Посмотрите вокруг: всё, кроме нас самих (что бы вы думали?), совершенно не похоже на нас, это абсолютно чуждое, не имеющее с нами ничего общего нагромождение явлений. И кроме них самих, им ничто больше не интересно. В общем, этой ночью (двадцатник и все такое) мне придется на что-то решиться, либо туда, либо сюда. А как насчет вас?

* * *

Я позвонил Рейчел на следующее утро. Мы болтали как старые друзья.

Когда я завел разговор о Блейке, она поддержала его с энтузиазмом и удивила меня своей осведомленностью. Несомненно, если мы соберемся пойти, нужно будет сперва проработать эту тему.

— Да, но в картинах Мильтона животного страха по крайней мере не меньше, чем божественного откровения. — Я остановился и отсчитал от трех до нуля. — Но дело вот в чем: ты сможешь со мной пойти?

— Чарльз, я чувствую…

— Говори, пожалуйста, громче, у нас тут люди. — Я захлопнул дверь, так что звуки приемника на кухне превратились в невнятный гул. — Теперь лучше, да?

Ее тон не потерял твердости.

— Чарльз, я чувствую себя ужасно неловко. В воскресенье придет Дефорест, и я не могу так просто… ну, ты понимаешь.

— Но ты ведь хочешь пойти, не так ли? А если так, то не волнуйся. Я выдумаю для него какую — нибудь бесподобную ложь.

— В том-то и дело. Я не хочу ему врать.

О господи!

— Ага, понимаю. А ты не могла бы ему просто сказать, что идешь на Блейка, но не говорить с кем?

— Видишь ли, мы с ним недавно там были. И будет неправдоподобно, если это снова придет мне в голову.

На самом деле нельзя было даже предположить, что может прийти в это вместилище мудрости.

— Думаю, я могла бы сказать, что хочу посмотреть иллюстрации Грея.

— Кого грея?

— Иллюстрации к стихотворениям Грея.

— А, конечно. Да, так и скажи. Но он ведь все равно захочет пойти с тобой?

— Нет, если я скажу, что после этого собираюсь навестить Нянюшку Риз.

Я подождал.

— И нам действительно придется после этого идти к Нянюшке Риз?

— Ты не хочешь?

Думать надо было быстро.

— Почему? Можно. Но ты говорила, она живет в Фарнеме, а это, вообще-то, довольно-таки…

— Нет, в Фулеме.

— Фулем? Ну отлично. Тогда давай сходим. По твоим рассказам, она просто замечательная. Буду рад с ней познакомиться. Она из Уэльса, или что?

В субботу, накануне похода в галерею, я решил наведаться туда в одиночку, снаряженный как ходячий офис, не забыв даже захватить с собой карманное издание Блейка в придачу к замусоленному «Темз энд Хадсон».

С полчаса я просто бродил по залам: ухмылялся, проходя мимо батальных полотен на первом этаже, и смеялся, рассматривая работы Хогарта. Затем настало время поработать. Я составил примерный маршрут и обозначил пункты, на которых стоило задержаться. В надежде, что буду признан на следующий день, я решил потревожить музейного служителя. Обратившись к нему, я довольно долго выслушивал, как он ненавидит американцев и детей любых национальностей. Основательно осмотрев картины Блейка, я пометил их в «Темз энд Хадсон» и проникся общим настроением зала. На самом деле я чувствовал стыд, оттого что не бывал здесь раньше. Ведь я действительно любил Блейка — и не только за те поебки, которые он мне обеспечивал.

Два часа спустя, сидя за бутылкой «ячменного вина»[12] в баре на Кингз-роуд, я заучил наизусть пару цитат и набросал несколько речей. Одна была о «Боге, создающем Адама», и я планировал произнести ее в завершение экскурсии, под огромными окнами в южном конце галереи; если только я не ошибся в расчетах, блики солнца, отраженные рекой, будут зловеще пробегать по моему лицу, когда я, сдвинув брови, приглушенным голосом произнесу эти слова. Я написал: