Записки нетрезвого человека

В Москве спектакль уже был оценен как полный вопиющий провал. Критик-театровед — женщина живописала мне свои мучения, свои терзания по поводу этого спектакля; такие мучительные и терзающие, что ее муж-режиссер уговаривал ее не терзаться так, но когда посмотрел сам — правда, долго держался, но когда увидел актрису Демидову, то и он, наконец, не выдержал!.. Словом, большая интрига началась в Москве. Люди, имеющие отношение к театру, разделились на две категории, отличавшиеся друг от друга более, нежели негры и эскимосы: на тех, глухо безвкусных, которым нравился спектакль, и на тех, которые наоборот, если смотреть с другой стороны. В Москве этот режиссер, который не смог вынести Демидову, решил еще раз поставить „Три сестры“, чтобы показать, как надо ставить Чехова [Один раз он уже поставил, но тогда его не все поняли]. И одна женщина режиссер тоже решила поставить „Три сестры“, так как все равно все говно, и у нас все говно, и там все говно, и в театре сейчас вообще ничего невозможно, потому что и театр говно, и „Три сестры“ она ставит, чтобы показать: ну — „в Москву, в Москву!“, а в Москве что? Тоже говно… Прогрессивные критики хотят провести масштабное, всенародное обсуждение спектакля, что там выпускает Таганка? [Решили взять на себя охранительную функцию начальства]. В схватке удовлетворятся духовные страсти будут торжествовать и терпеть урон самолюбия, духовная смерть искусства прикроется фиговым листком высокой полемики. Девять сестер будут вести серьезный спор над театральными крышами страны. А по дорожкам Адмиралтейского сада по утрам бегают армейским строем в солдатских штанах, без рубашек те, которым может быть, наконец, удастся покончить с жизнью человечества. А потом, после зарядки, они вернутся в казарму, застеливать байковые одеяла, [в дощатые беленые туалеты]. А сестры будут ждать их дома» (ОРК ГТБ. Ф. 18. Л. 38–39).

А. В. Эфрос (он подразумевается) ставил «Три сестры» дважды. Впервые — Драматический театр (с 1968-го стал называться Драматический театр на Малой Бронной), премьера 25 ноября 1967 года; второй раз — в том же театре, премьера 6 апреля 1982 года.

А. М. Смелянский: «Юрий Любимов… сформировался в недрах Вахтанговского театра, который всегда тянулся к сильной власти и охорашивался под ее бдительным взором. <…> Рожденные в авторитарной системе, наши противоположники (Ефремов и Любимов. — Сост.) скроены из ее же материалов, но облагороженных талантом. Стену можно сокрушить только тараном. <…> Любимов дерзко блефовал, используя желание Стены хорошо выглядеть, так сказать, с западной стороны. Не раз находясь на грани уничтожения, он с бесподобным искусством умел балансировать над пропастью, играя роль разрешенного диссидента, одну из самых трудных ролей мирового репертуара. Ефремов очеловечил наш театр, Любимов научил его новому языку. <…> Любимов строил театр режиссерский. Он научил своих артистов объясняться мгновенными озарениями. <…> Обретенная свобода театрального языка позволила Любимову в течение двадцати лет обходиться без советской пьесы. Поэтический театр плавно перешел в „театр прозы“. Он инсценирует Достоевского и Булгакова, Б. Можаева и Ф. Абрамова, Б. Васильева и Ю. Трифонова…

Возвращение Любимова из эмиграции было праздничным. <…> Он восстановил запрещенные спектакли, поставил несколько новых, в том числе „Самоубийцу“ Николая Эрдмана. Настоящего „любимовского“ успеха не было. Может быть, потому, что не было Стены. Режиссеру не с кем было бороться — он возвратился в другую страну и не сразу понял это» (Смелянский. Противоположники. С. 478, 480, 481, 483).

С. 117

И хорошо бы больше не работать. Пришлось бы работать, делая вид. Давно, по правде сказать, это началось уже. В войну еще.

В «Огоньке»-90 (с. 44) далее идут слова:

«А время стало умней, как раз сейчас. И некоторые оживают и возбужденно смотрят в будущее. А тут как раз и жизнь прошла».

Умер Яша, святой человек.

«12 апреля <1988>

Умер Яша Рохлин.

В субботу, 9-го, мы с ним смотрели в Доме кино „Комиссара“, на 4-часовом сеансе. Он вернулся домой, почувствовал себя плохо, остановилось сердце…

Яша Рохлин… Еврей-фронтовик, скромный и мужественный, чеховский интеллигент, никогда никаких жалоб, никогда, ничего не просил — его просили; ни с кем не советовался о своих делах — с ним советовались; своих дел у него как бы и не было. Умница, эрудит, аналитик, так и не написавший ни одной книги; стихотворец, не издавший сборника стихов; человек, раздававший свои идеи другим, и, кажется не мучимый комплексами по этому поводу. А м. б., очень гордый и самолюбивый. А м. б., обленившийся на этой своей редакторской работе, в этом своем кабинетике, где он сидел и читал книжки. Иногда мы выпивали. В застолье он был прекрасен, выпить любил… В ополчение пошел добровольцем. Был ранен в руку. С тех пор рука и дрожала. А я не знал от чего… Прощай, Яша!..» (Гребнев. С. 396–397).