Записки Курта Фалькенхорста

— А, вы загубили подвиги германского оружия и еще имеете наглость пытаться спасти свои шкуры ценой Германии? Если бы в этой войне у меня были генералы, достойные моих солдат, а не трусы и фрондеры, мы бы давно заключили почетный мир! У вас есть Западный Фронт, который может держаться месяцами, у вас есть воины, прошедшие все ужасы Русской Кампании, у вас есть резервная армия, которая своим броском способна обратить в бегство и большевиков, и жидокапиталистов, если они посмеют продвигаться вглубь Райха, а вы уже готовитесь сдаться на милость наших врагов! Мне нужны от вас не стенания, а арийская твердость! Запомните: или мы одержим здесь, под стенами Берлина, величайшую из побед над врагами Европейской Цивилизации, или руины германской столицы станут нашей братской могилой! Пораженческих настроений я не потерплю. Можете быть свободны.

Ошеломленные такой отповедью офицеры во главе с Герингом попытались возразить фюреру, напирая на то, что времена затяжных осад средневековых крепостей давно прошли, и что продолжение боевых действий приведет лишь к бессмысленным смертям и опустошениям, но Гитлер резко оборвал их:

— Героизм, служение великой идее и самопожертвование никогда не бывают бессмысленными! А когда мне понадобится знать ваше мнение, я соберу вас снова. Надеюсь, как командиры вы окажетесь не менее компетентны, чем как тыловые болтуны и дипломаты-неудачники!

Когда все стали расходиться, я вопросительно посмотрел на фюрера, не зная, стоит ли и мне покидать его, но он отрицательно покачал головой — очевидно, ему требовалось высказаться перед кем-то, чтобы упорядочить мысли. Когда мы остались вдвоем, Гитлер принялся, как он часто это делал, расхаживать от стены к стене и говорить:

— Я никогда не капитулирую! Никогда! Потери? Ха! Пусть лучше у тех немногих истинных германцев, которые выживут в этой мясорубке, останутся воспоминания о великой битве, в которой духовное преимущество осталось за нами, чем мы заключим поспешный и бесславный мир ради сохранения жизни лишней тысяче безмозглых филистеров! Это, по крайней мере, заставит наших потомков гордиться нами, завидовать нашей славе, и быть может — повторить наш путь.

Я спросил, действительно ли он такого низкого мнения о своих офицерах, как он только что говорил. Фюрер, уже несколько успокоившийся, ответил:

— Нет, конечно, бездарностей я на руководящих должностях не терплю. Но они утратили весь дух старого тевтонского рыцарства и прусского дворянства! Это чиновники от стратегии, и я не удивлюсь, если они ведут втайне подсчет прибылей и убытков, которые принесла им война! Я вынужден оскорблять их и смеяться над ними, чтобы хоть так разбудить в них гордость и жажду славы, заставить взглянуть на войну как на искусство, а не просто как на свою профессию. Но их ничем не проймешь. С самого начала войны я тащу свой штаб на себе, и если он все чаще оказывается не на высоте, то тут уже виноват не я…

Затем он снова вернулся к теме продолжения войны до победы или полного разгрома:

— Я, как и все настоящие национал-социалисты и патриоты Германии, готов умереть, потому что знаю, за что следует умирать и во имя чего сражаться! Что несут Европе, которую мы пробудили, англо-американские заложники капитала? Новый Версаль, диктатуру банков и сионистской верхушки, контролирующей их. Что несут Европе орды большевиков? Коммунизм, смешение народов и рас, жесточайшее порабощение населения и опошление арийской культуры. Если мы, подобно нашим предкам, сражавшимся с дикими гуннами, погибнем, не сдавшись, то грядущие поколения, попавшие в зависимость от оккупантов, вспомнят наш подвиг, вспомнят о той цивилизации, за которую мы сражались, и в них снова пробудится воля к борьбе! Вот о чем нужно думать, а не о "скорейшем заключении мира"! Если враги сами предложат прекратить огонь, то я, разумется, приму это предложение. Но если нет — клянусь, у меня еще хватит сил, чтобы поставить на колени всех моих врагов и продиктовать им те условия мира, какие я захочу, какие нужны Германии!

Кажется, фюрер и сам понял, что последние слова мало соответствуют реальности, хотя он говорил так страстно, что мне на несколько мгновений также передалась его уверенность в победе. Однако я увидел, что вслед за всплеском энергии может случиться очередной приступ апатии, и попросил разрешения покинуть фюрера, сославшись на необходимость побывать в резервных частях к Западу от Берлина. Гитлер одобрительно кивнул, и я вышел, оставив его наедине с собственными мыслями.