Записки Курта Фалькенхорста

Ближе к вечер меня обнаружил русский патруль. Должно быть, у меня — грязного, шатающегося, словно пьяный — и впрямь был курьезный вид, раз советские солдаты при виде меня принялись громко хохотать. Я остановился перед ними — мне было все равно, что они со мной сделают. Один из русских, лет сорока, с ранней сединой и длинными усами, посерьезнел и положил руку на автомат, но его остановил другой, помоложе. Они о чем-то поговорили, затем молодой подошел ко мне и весело поинтересовался:

— ССовец? От суда скрываешься?

Я покачал головой. Русский пожал плечами и сделал мне знак идти вперед. Скоро мы нагнали колонну других немецких пленных, и меня передали ее конвою. Так для меня закончилась Вторая Мировая Война.

Эпилог

Вот и подошла к концу моя книга — куда быстрее, чем я думал. Не стану описывать свои злоключения в лагере, то, как я нашел жену, и голодную послевоенную жизнь в ФРГ, об этом уже написано немало и профессиональными литераторами. Скажу только, что с каждым днем все больше и больше убеждался в невероятном даре предвиденья, которым обладал главный герой моей книги…

Все, о чем он говорил мне, постепенно сбывается. Старый мир рухнул, закончился в том самом 1945 году, и нам, последним, кто помнит то, что было, все неуютнее жить в новом, "либеральном", "свободном от предрассудков", "открытом" обществе. То, что прежде казалось возвышенным, теперь или запрещено, или опошлено, а прежде отвратительное и презираемое возведено в ранг нормы, стало модным.

Я часто вспоминаю Марту. Но теперь я еще чаще думаю о том, что мы потеряли тогда, что мы не смогли отстоять под Сталинградом и Курском — наш мир, мир, о котором мечтал фюрер. Я не могу судить его, хотя по его милости испытал то, что пало нелегкой ношей на спину послевоенной Германии — он воистину по ту сторону Добра и Зла. Вам, читатели, этого, должно быть, не понять, вы ведь не видели его так близко, как видел я, не слышали его завораживающего голоса, не чувствовали той ауры сверхъестественного, которая окружала его до последнего дня жизни… Быть может, его личная трагедия была горше всего, что выпало на долю пошедших за ним или противостоявших ему. Я думаю, он прекрасно знал все, что ждет его, хотя до конца стремился изменить рок, влекший его в бездну поражения. Ради чего? Ради грядущих поколений, которым он надеялся показать пример того, что он называл "арийским" и "сверхчеловеческим", перед тем, как завершится "Круг Земной"? Это ведь тоже оттуда, из "Прорицания Вельвы"…

И еще. Я уверен, что то грядущее, которое уже не увижу я, также было известно ему. А значит… Значит, он и вправду умирал с верой в грядущий триумф своих идей, в мировое арийское восстание, для которого он был лишь предтечей? И неужели это его предсказание сбудется так же, как сбылись иные? Мой тринадцатилетний правнук бреет голову и приветствует друзей вскинутой рукой. У него наверняка будут неприятности… Но я не останавливаю его. Чтобы не оскорбить память своего давнего берлинского собеседника.

Мой последний час близок. И теперь я боюсь только одного. Боюсь, что ОН не даст мне воссоединиться с Мартой в раю, какой обещает своим прихожанам наш старенький пастор, а потребует меня к себе, в свою холодную Вальхаллу, к волкам и воронам Древних Времен. Впрочем… Если он потребует от меня вечной службы, я не откажусь. Ведь разве есть что-то более возвышенное, достойное и благородное, чем биться за увиденный им мир — существовавший в незапамятном прошлом и возможный лишь в невообразимо далеком будущем?..

6 ноября 2006 г.