Записки графомана. Повесть-эссе

Зал, и сцена были заполнены ярким светом, и страсти на сцене отражались на лице Кати. Это был пик переживаний жизни, словно этот миг и есть смысл существования, что бы ни случилось позже. Самое мощное воздействие – это потрясти все существо человека. Это может только лицезрение любви и смерти. А здесь – игра, которая потрясает, пока не вышел за стены театра. Неужели жизнь и есть только это? Театр – это отвлечение чужой болью от своей трудной жизни.

Я редко хожу в театры, и спектакль поразил меня наглядной яркостью формы. Давно уже не верю в вымысел, где «слезами обольюсь», что театр дает возможность вырваться из застоя существования, увести в иные увлекательые или трагические возможности, наконец, полюбить той любовью юности, которая потеряна в тяготах быта.

Мне было завидно, режиссеры могут спрятаться за тонких актеров и писаных красавиц актрис, действовать на зрителя многими живыми личностями, а писателю спрятаться не за что, приходится отдаваться самому, завораживать только своим воображением, жаром собственного сердца.

Надо вживаться в свои персонажи, как актеры, – думал я. – До глубины себя. Мир фантастичен, в нем нет моей сложившейся определенности, незагадочности, потому что я в застывшем времени.

Когда мы вышли, на площади перед театром была большая толпа. Посреди толпы дрожала маленькая собачка, очевидно, брошенная. Она взглядывала, не видя, на всех, в беззащитной позе жертвы.

– Дорогая, шотландский терьер, – сказала полная дама. – Наверно, потерялась.

– Жаль, что моя померла, и пока не могу взять другую, – всхлипнула вторая дама.

Узнаваемый ведущий телеканала в дорогом костюме оглянулся на всех.

– Жаль, что и я не могу позволить.

Видимо, все ждали, что кто-нибудь не совладает с собой. Как водится в большой толпе, совесть у всех была распределена поровну, и чем меньше толпа, тем больше скребет совесть.

Все было предопределено. Я с неудовольствием увидел лицо моей подруги – было видно, что она первая жертва. Предчувствовал, сколько трудностей создаст собака, как ребенок, в нашей уютной любви. Дело не в том, что собака будет дисциплинирвать наши будни, а том, что она перетянет часть ее любви и заботы на себя, разделит нас.

Толпа поредела, и моя Катя вдруг взяла собачку на руки. Лицо ее было, как будто взяла ребенка, которого давно ждала.

Толпа с успокоенной совестью быстро рассеялась.

Мы взяли такси, и приехали домой.

Дома она с таким же умилением осторожно обнимала, держа в руках, еще дрожащую собачку, покормила купленным собачьим кормом.

Когда легли спать, Норуша (так мы ее назвали по имени умершей прежней собачки) улеглась в ногах, и рычала, как только я приближался к кровати.

На следующий день мы купили Норуше собачью сбрую с ошейником.

Но это было не все. Обостренная совесть не позволяла Кате успокоиться. Она для очистки совести дала объявление в «Вотсапе», не потерялся ли у кого йоркширский терьер?

Сразу откликнулась какая-то семья полицейского. Упустившего собаку И нам пришлось отдать ее. Дочка той семьи крепко ухватилась за свою собаку, радостно лижущую ее лицо, и спрятала за пазуху.

Потом Катя долго еще молчала в своей кровати, не отзываясь на мои уговоры поесть.

Может быть, она плакала потому, что у нас нет детей.

Ежедневно часами она разговаривала по телефону с подругами, еще из института, тревожась о их здоровье. Выспрашивала у всегда жалующейся на недомогания тети Марины, сестры умершей матери, все нюансы ее болезни, и та беспрекословно принимала ее советы (Катя была докой в лекарствах, оттачивала свои медицинские познания на практике – на мне и всех, кто попадался). И к ней обращались кому ни лень, как к своему доктору.

6

А за пределами моих устремлений вершилась жизнь.

Я стал работать в одной из общественных организаций, которую сразу при создании объявили международным общественным объединением. Тщеславие или способ выжить в конкуренции требовали называть организации межрегиональными, всенародными, переименовывать институты в университеты и академии, школы в европейские и специализированные.

В Совет объединения вошли люди с неопределившимися идеями, как у меня. Бывшие депутаты, политологи, руководители независимых партий и общественных организаций, – все те, кого отвергла официальная власть. Мне показалось, что тут не очень чисто, потому что тусовка, учреждавшая наше объединение, вынуждена была думать единым коллективом.

У нас толкалось много народу, хитрые и отчаянные, из разных союзов, фирм, кооперативов, даже из южных народностей, привычных к взяточничеству в виде гостеприимства. Сразу начались споры с агрессивными напористыми членами Совета, которые хотели стать директорами отделений, центров, издательства.

Меня закрутила необходимость вынужденной работы, хотя было желание находиться в гуще торжества общественных форумов. И будничные дни шли мимо того дрожащего зайчика света, в котором только и есть исцеление. Несмотря на разнообразные события и попытки что-то найти в книгах, до подлинно исцеляющего смысла было далеко.