Замри, как колибри

Чтобы дать предполагаемому благодетелю представление о моем интересе к акварели, я при сем прилагаю главу из «Черной весны» под названием «Мой водяной знак – ангел». Из нее будет видно, что мания акварели завладела мной лет пятнадцать назад. Сегодня она сильней, чем всегда. Вполне вероятно, что, прежде чем умру, я стану, что называется, художником в дополнение к профессии писателя. Почему нет? Доктор Мэрион Сушон из Нового Орлеана только начал писать в возрасте шестидесяти лет после тысяч успешно проведенных им хирургических операций.

Будь мне по средствам, я включил бы несколько цветных репродукций в эту брошюру. А так я помещаю только черно-белые. Если кого заинтересует эта сторона моей деятельности, он может помочь позже в выпуске факсимильного издания моих акварелей. Всякая форма репродуцирования непомерно дорога. Нужно быть миллионером, чтобы потворствовать своим капризам, когда дело касается репродуцирования текста или рисунков в количествах меньших, чем товарные.

Несколько слов об отборе этих акварелей. Сегодня в моем распоряжении лишь работы, выполненные за последние несколько недель. Все более ранние я роздал друзьям в то или иное время. При мне осталось лишь несколько избранных «шедевров», так сказать. Не важно. Я всегда начинаю с чистого листа – и работаю с жаром. Бесполезно говорить мне, чтó конкретно вы хотели бы иметь: я могу предложить только то, что у меня есть в наличии на данный момент. Придется вам положиться на удачу. Не могу я из практических соображений послать и сразу несколько работ, чтобы вы выбрали из них одну себе. Если попросите одну, я пришлю одну, ту, которая, на мой взгляд, понравится вам. Если попросите три, пошлю три. Если вам станет невыносимо видеть их у себя на стене, вы всегда можете подарить их или пустить на туалетную бумагу. Между прочим, туалет – отличное место, чтобы повесить там акварели. Не могу выразить, какое удовольствие я получаю, когда «иду в ванную», как мы тут, в Америке, говорим, и любуюсь одним из собственных шедевров, глядящим мне в лицо. Мимоходом скажу, что я заметил в домах великих коллекционеров и знатоков искусства то же самое предпочтение, отдаваемое туалету. Только в последнее время, делая пи-пи chez[93] Уолтера Аренсберга, наиболее интересного коллекционера современного искусства, я обнаружил парочку очень необычных, очень впечатляющих произведений искусства. Так что не думайте, когда ссылаете один из моих шедевров в клозет, что тем самым наносите мне оскорбление. Напротив, я сочту это за знак признания.

Что до моих акварелей, полагаю, слово-другое на сей счет не помешало бы… Итак, я чувствую себя свободно во всем, за что бы ни брался. Я не пишу с натуры: я пишу из головы и с того, что временами приходит в нее. Конечно, я брался писать натюрморт, портрет или пейзаж с натуры и пытался эту натуру воспроизвести. Результат обычно бывал ужасающий. Никто, даже я сам не мог найти, что называется, сходство с оригиналом. К счастью, сходство больше не в моде.

У меня ограниченное количество мебели, которая служит вещной основой моих картин. Мой живописный словарь ограничен одним деревом, одним домом, одним небом, одним лицом; пользуясь этим словарем, я отображаю бесконечное разнообразие деревьев, домов, цветов, небес и лиц, которые существуют в природе. Видите ли, я ничего не знаю о рисовании. До 1926 или 1927 года я даже не мог скопировать рисунок. Затем случайно обнаружил однажды, что способен похоже изобразить Георга Гросса[94], чей автопортрет увидел на переплете одного из его альбомов. С тех пор я получаю удовольствие, берясь за карандаш и кисть. В лучшие дни я могу рисовать мясницким ножом. Я больше не ставлю себе целью добиться сходства; мне достаточно реальности. У каждого собственная реальность, в которую, если не слишком осторожен, нерешителен или напуган, он погружается. Это единственная существующая реальность. Если вы способны запечатлеть ее на бумаге, в словах, нотах или красках, тем лучше. Великие художники даже не берут себе за труд переносить ее на бумагу: они молча живут в ней, становятся ею.