Замри, как колибри

Из уст критика американского образа жизни, всем сердцем осуждающего последний, подобные упреки в адрес французов, наверное, слышать странно. Однако чего я не переношу, так это полумер. Французы не презирают удобств и комфорта, они завидуют нам и восхищаются нашей эффективностью. И все же со всем присущим им темпераментом перенимать ее у нас они не торопятся. Необъяснимая инерция, во власти которой они пребывают, не выпускает их из своих объятий. «Français, encore un tout petit effort!»[70] – говорю я своим близким французским друзьям. С теми же словами, как известно, обращался к своим соплеменникам после падения Бастилии божественный маркиз.

Всякий раз, отваживаясь на вылазку в этот мир, я задаю себе один и тот же вопрос: а в самом ли деле мы хотим перемен? Довольные своей жизнью, как известно, встречаются очень редко. И даже великие души беспокоятся постоянно – если не из-за собственных недостатков, то за печальную участь всего человечества. Людей, решивших для себя все проблемы или же игнорирующих последние, в сущности, нет: скорее всего, мы встретим их только в царстве будущего. И если бы мы могли задать этим одиночкам, магам, мудрецам или святым все тот же сакраментальный вопрос, они бы наверняка нам ответили: «Принимайте жизнь такой, какова она есть!» Они, скорее всего, настаивали бы, что полное освобождение человека достигается только за счет полного и окончательного приятия всего сущего.

Однако в большинстве своем человечество стремится вовсе не к освобождению. Припертые к стенке, люди в большинстве своем готовы признать, что для счастья много не нужно (если бы они этим руководствовались!). Здесь, на нашей грешной земле, люди жаждут не освобождения или самореализации. Они хотят счастья. Заблуждаются ли они, желая его? Наверное, нет. Счастье желательно, хотя оно – всего лишь побочный продукт, результат образа жизни, а не его, в любом случае недостижимая, цель. Счастье обретается лишь на пути к цели, и, если оно, как считает большинство, эфемерно, вовсе не обязательно подменять его сомнениями или отчаянием. Пусть последние уступят место безмятежной и продолжительной радости! Ставить своей целью достижение счастья – разве это не то же самое, что заранее погубить его? Если цель для нас так уж необходима, что весьма спорно, почему бы не выбрать в качестве ее самореализацию личности? Уникальность и практичность такого подхода заключается уже в том, что цель и субъект в данном случае совпадают.

Доводы подобного рода почти всегда отвергаются как замешанные на мистике. Хотя ничего мистического в них нет. Они – плоть от плоти самой реальности, которая существует всего одна, а не две, не три и не дюжина. Есть только одна реальность – реальность жизни и истины. Я использую эти понятия отнюдь не для того, чтобы дурманить читателя болотными миазмами мистики или метафизики. Существует нечто постоянное, нечто лежащее в основе обычной жизни и уже тем самым наделяющее ее определенным смыслом. Понятия жизни и истины существуют применительно только к этой, постоянно дающей о себе знать, части творения. Конечно, теологи и метафизики тоже жонглируют этими понятиями, превращая их в пустопорожние символы, – но это лишь свидетельствует о том, что мы, обескровив нашу действительность, лишили ее всякого смысла.

В истории человечества бывали моменты, когда из-за недостатка веры в жизнь или из-за отсутствия перспектив сущность человека связывали со страшными силами хаоса. Добавим также, что в этой связке человеку приписывалась отнюдь не грандиозная роль – он фигурировал в ней как напрасная и жалкая жертва. Ныне мы столкнулись с возможностью полной аннигиляции. Где наш ковчег или где то верховное существо, с которым человечество могло бы заключить договор? Увы, грозящая катастрофа не послана нам свыше, она – прямое следствие идей и свершений самого человечества. Человек сам напрашивается на гибель. Он хочет пасть от своей руки.

Мы или переживаем самый страшный за историю человечества миг, или нависшая над нами угроза чрезмерно преувеличена. В обоих случаях амплитуда маятника зависит от решения, которое принимает для себя каждый.

Меня часто осуждали и высмеивали за якобы принятую мной на себя роль пророка всеобщей гибели. Действительно, надежда – не самое расхожее в моем лексиконе слово. Как и вера – в церковном смысле. Время от времени, подобно древним пророкам, я дохожу даже до того, что предсказываю наступление Судного дня. Хотя обличаю я при этом не человечество, а, скорее, его образ жизни, ибо, если мы что-то еще умеем – а недостатка подтверждений тому в истории нет, – так это менять наш образ жизни. По-видимому, это – единственное, что у человека еще осталось.