Замри, как колибри

Хотя временами кажется, будто ничто не способно побороть его укоренившуюся инерцию, вполне возможно, что однажды на него снизойдет озарение. Похоже, от наставлений и примеров толку мало; в сущности, цивилизованный человек мало отличается от первобытного. Он одновременно не желает примириться с окружающим миром и не рвется воспользоваться реальностью, питающей этот мир. Он все еще ограничен рамками веры в мифы и запреты, все еще остается подневольной жертвой истории, врагом брата своего. Простая, очевидная истина, заключающаяся в том, что примирение с миром означает его преобразование, похоже, явно выпадает из сферы его понимания.

Если ворота шлюзов будут на замке, необходимо их взломать. Ничто не может сдержать нарастающий прилив. А все свидетельствует о том, что прилив нарастает. Пусть человек обезопасит себя настолько, насколько хватит его воображения, но шлюзы откроются.

Дети земли Перевод Б. Ерхова

Я не был во Франции целых тринадцать лет, и теперь некоторые особенности этой страны воспринимаются как обрывки сна. Особенно необычным кажется поведение всем на свете довольных – хотя зачастую довольствующихся немногим – французских детей. Мудрые не по годам, они тем не менее жизнерадостны.

Оказавшись во Франции, вы попадаете в мир взрослых: дети здесь только на втором месте. У нас, как известно, дети всегда на первом. В результате нашим мужчинам и женщинам свойственна инфантильность: капризные и всем недовольные, мы не уважаем никого, и менее всего – друг друга, а в нашей лихорадочной и истерической деятельности чувствуется что-то ребяческое. Мы постоянно и, разумеется, во имя прогресса, хотя без всякой нужды, все сносим и перестраиваем и тем самым уподобляемся испорченным детям – устав от игры, они сметают свои кубики одним капризным взмахом руки. Вот почему, наверное, истинная картина жизни в Америке так смахивает на детский сад.

Одно из доказательств тому – характерный американский культ матери во всех сферах жизни. Хотя обожествление женщины – это ведь сдача позиций со стороны мужчины? Если мужчина ограничивает свою деятельность ролью рабочего и добытчика, женщина поневоле берет бразды правления в свои руки. Наверное, поэтому мужчина для американки – очень удобный объект для запугивания, эксплуатации и клеветы.

Иностранец во Франции очарован улыбающимся ликом этой земли. Выражение «любовь к земле» еще не потеряло здесь истинного своего значения. Во всем видна заботливая рука человека: французы относятся к своей почве с постоянным, терпеливым и любящим уважением. Невольно напрашивается вывод, что во Франции господствует не любовь к отечеству или к ближнему, но любовь к земле.

Chez nous[69] эта заботливая рука, по всей видимости, отсохла. Везде где только можно физическая работа выполняется механическими чудовищами, берущими на себя, конечно, самый тяжелый труд и творящими поистине чудеса, но какой ценой! Жестокая эксплуатация земли в Америке стала общеизвестной во всем мире, хотя трагичность сложившегося положения европейцы еще не осознают. Европеец еще лелеет надежду использовать выгоды машинной цивилизации, не жертвуя ради нее традиционным образом жизни, что, конечно же, невозможно.

Человека, испытавшего на своем опыте преимущества обеих столь разных цивилизаций не перестает удивлять очевидная их неспособность делиться между собой лучшим или, скажем, им обмениваться. Увы, как раз наоборот, в современную эпоху, когда связь между странами, по-видимому, более не проблема, когда путешествие из одной точки земли в любую другую занимает считаные часы, барьеры между народами, или, если угодно, между так называемыми свободными нациями, стали непреодолимыми, как никогда. Мы можем указывать на план Маршалла, на непрекращающееся движение по земле орд туристов, на наличие радио и телевидения, постоянную угрозу войны. Тем не менее факт остается фактом: общего между французами и американцами сейчас меньше, чем до 1914 года. В самом деле, что переняли американцы из культуры французов, или, по сути, из их искусства жизни? Почти ничего! Всё просачивающееся за барьер усваивается только нашей узкой интеллектуальной прослойкой, на долю же населения не остается практически ничего.

Теперь возьмем Францию. Какие за все это время она переняла у нас усовершенствования и средства комфорта – почти единственное, что мы можем ей предложить? С тех пор как я уехал из Франции в 1939 году, здесь, кажется, не переменилось ничто. Никаких радикальных изменений во французском образе жизни я, во всяком случае, не обнаружил. Удобства и средства комфорта, в процессе бесконечного улучшения которых американцы, кстати, чувствуют себя ужасно неудобно и дискомфортно, во Франции отсутствуют полностью. В стране все вершится по-старому – традиционно и сложно, а о понятиях оперативности и эффективности здесь, по-видимому, не ведают.