Заметки летописца

Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна; она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой; народъ, т. е. толпа, множество, масса, бжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому; онъ не даетъ себ отчета въ своихъ симпатіяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихія, покоряется имъ; онъ непостояненъ, измнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ.

Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава — избранныя головы; но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ; но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человка имютъ не мимолетное значеніе; они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава,

Но намъ ужь то чело священно,
Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Само собою разумется, что подъ славою здсь понимается добрая слава, благоговніе, удивленіе, прославленіе. у

По нашему, это прекрасныя мысли.

Если народъ здсь названъ безсмысленнымъ, то вдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорчіи и выражается вопросъ, дума поэта?

Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ; въ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ, Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатій человчества, надъ глубокимъ значеніемъ избранниковъ славы; но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатіи человчества въ тмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, — что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиваніемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмст съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ; мы не погонимся за новой мудростію;

За новизной бжать смиренно
Народъ безсмысленный привыкъ,
Но намъ ужь то чело священно,
Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Перейдемъ теперь въ другому обвиненію. Дло идетъ объ истин. Пушкинъ задумался надъ тмъ значеніемъ, которое можетъ имть для людей истина. Все стихотвореніе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, иметъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нкогда сдланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слдующихъ стихахъ:

Да будетъ проклятъ правды свтъ,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, къ соблазну жадной,
Онъ угождаетъ праздно! Нтъ,
Тьмы низкихъ истинъ мн дороже
Насъ возвышающій обманъ.

Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствіемъ этихъ энергическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманія, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смысл.

Бываютъ ли случаи, когда правда производитъ зло, когда она угождаетъ посредственности, когда льститъ зависти и порождаетъ соблазнъ? Бываютъ, и такіе случаи проклинаетъ поэтъ. Бываетъ ли обманъ, который насъ возвышаетъ? Бываетъ, и такой обманъ поэту дороже тьмы низкихъ истинъ.

Любопытно бы знать, въ какой степени пошлости понялъ г. Костомаровъ слово обманъ? Пушкинъ подъ обманомъ могъ вообще разумть здсь такія явленія, какъ, напримръ, искусство, которое, по замчанію Аристотеля, истинне, чмъ дйствительность. Къ частности же, тутъ дло идетъ именно о томъ обман, который называется народнымъ миомъ. Относительно Наполеона составился миъ, что онъ въ Яфф, когда солдаты были поражены чумою, навстилъ госпиталь и пожималъ руку больнымъ для ихъ ободренія. Бурьеннъ въ своихъ запискахъ отрицаетъ это „сказаніе“ (такъ это названо у Пушкина), именно утверждаетъ, что Бонапарте не прикоснулся ни къ одному изъ зачумленныхъ.

Вотъ въ этой-то истин я не нашелъ никакой особенной сласти Пушкинъ. Онъ предпочелъ ей сказаніе, героическую черту, созданную благороднымъ энтузіазмомъ къ Наполеону и показывающую, какими глазами смотрлъ на него народъ. Г. Костомаровъ расходится съ Пушкинымъ; ему боле нравится истина, чмъ сказаніе, и онъ называетъ пошлостію сожалніе поэта о томъ, что оказался ложью такой прекрасный, возвышающій насъ разсказъ. Г. Костомаровъ даже, вроятно, не замтилъ этого сожалнія, онъ, кажется, полагаетъ самымъ пошлымъ образомъ, что Пушкинъ предпочитаетъ обманъ истин. Между тмъ у Пушкина поэту, произносящему выписанные нами стихи объ истин, другъ отвчаетъ:

Утшься!..