Законы отцов наших

Когда родители звонили мне по воскресеньям, мы с отцом почти не разговаривали. Обычно он задавал пару дежурных вопросов о моем здоровье или о погоде в Калифорнии, а затем передавал трубку матери, которая начинала тщательно выведывать у меня все, что ее интересовало, и следовала при этом списку тем, который она, как я знал, составляла целую неделю. Я живо представил себе мать, нервно комкавшую в руке носовой платок, и отца, сидящего достаточно близко, чтобы слышать все, но при этом делающего вид, что это его не слишком интересует. Сердце сжалось от боли. Для отца настал момент конфронтации с сыном-ренегатом, вызов, от которого он никогда не уклонялся.

— Полагаю, это решение слишком поспешное и непродуманное, — сказал он наконец, когда я сообщил ему, что теперь у меня нет иного выхода, кроме Канады. — Есть альтернативы.

— Например?

— Один знакомый врач прекрасно знает всю систему изнутри…

— О, здорово. Выходит, мне нужно дать взятку какому-нибудь члену медкомиссии, чтобы у меня обнаружили физический недостаток. В этом суть?

— Суть в том, что у этого человека такие же убеждения, как и у тебя, и он тебе поможет.

— Понятно. Ну а какие еще варианты у тебя в запасе?

Наверное, едва он явился домой, как мать сразу же потащила его к телефону, не дав снять тяжелый шерстяной пиджак. Рядом с собой отец наверняка поставил старый, знакомый мне с детства портфель, который у меня всегда ассоциировался с ковбойскими чересседельными сумами.

— Я разговаривал с Гарольдом Блоссманом. Его сын записался в резерв ВМФ. Несколько месяцев — ну полгода, год от силы — учебки, а потом ты свободен и делай что хочешь. Пиши свои киносценарии, книги, что угодно.

— А если меня призовут?

— Призовут?

— Например, переведут часть в разряд боевых, и все. Если в таком случае дать деру, это будет уже статья о дезертирстве или измене.

— Ну, такое случается редко.

— А если все-таки?

— Вот тогда и будешь думать, Сет. Господи, да ты что, собираешься распланировать всю оставшуюся жизнь, ориентируясь только на это обстоятельство?

Разговор о компромиссе, против которого было трудно находить возражения, ужаснул меня. В своем страстном отрицании войны я открыл одно обстоятельство — возможно, единственное, которое полностью соответствовало моим убеждениям. Слова не должны расходиться с делами. Капитулировать перед просьбами и мольбами родителей означало обречь себя на бессмысленное и пустое существование, где я просто растворюсь как личность.

— Ты не понимаешь. Я против военной машины. Я хочу сопротивляться. Я не хочу ловчить и молча радоваться, как мне удалось обмануть систему, в то время как какой-нибудь пуэрториканский парнишка из Норт-Энда отправится умирать вместо меня. Я не хочу притворяться, корчить из себя ура-патриота и позволять издеваться над собой в учебке, а затем сделать ноги, если меня вздумают отправить во Вьетнам. Участие в войне, которая нужна только корпорациям, наживающимся на оборонительных подрядах, достойно раба, добровольно надевающего на себя ярмо. Есть только одна альтернатива.

— Это не альтернатива.

— Папа, это то, против чего нужно бороться всеми силами. Уж кому, как не тебе, знать это.

Я понимал, что мои аргументы тщетны. Мы с отцом были согласны в том, что из истории необходимо извлекать уроки, но не насчет того, кто есть кто. Он с презрением отвергал параллели, которые я проводил между нашим правительством и нацистской Германией. А вот студентов в Колумбии мой отец охотно сравнивал с участниками пивного путча. «Пантеры» же, по его мнению, были коричневорубашечники в беретах.

— Жизнь для твоей матери превратится в бесцельное существование, — сказал он напоследок. — Ты должен хоть немного пожалеть ее. Неужели тебе нужно об этом напоминать?

Когда я повзрослел, все споры с отцом стали вестись под знаком заботы о матери. Он настаивал не ради себя, а ради нее. Он был ее представителем, ее защитником. Я попросил его не заводить старую пластинку.

— А Хоби? — спросил отец. — Что он будет делать? Драпанет вместе с тобой?

Между моим отцом и Хоби всегда существовало некое духовное родство; они общались на какой-то особенной волне, длина которой была известна только им одним. Как и полагалось венскому снобу, отец питал уважение к высокому интеллекту и выслушивал остроумные реплики Хоби с одобрительной улыбкой, которой никогда не находил для меня. Когда я сказал ему, что Хоби достался удачный номер, в его голосе прозвучало удовлетворение.

— Стало быть, этот шаг ты сделаешь в одиночку, — констатировал отец. — И когда же?

— Не знаю. Во всяком случае, не в ближайшее время.

— Понятно. Значит, мы можем надеяться, что в тебе еще проснется здравый смысл, не так ли?

Я не ответил. К тому времени в комнату уже вошла Сонни. Она стояла и напряженно прислушивалась к нашему разговору. Положив трубку, я посмотрел на нее.

— Есть альтернати-фы, — произнес я, подражая акценту моего отца.