Законы отцов наших

Всю свою жизнь я подшучивал над плохим произношением родителей даже в их присутствии и никогда особенно не вникал, почему они мирились с моим поддразниванием. Однако для них всегда было очень важно, чтобы я стал настоящим американцем, чувствовал себя здесь как дома — в безопасности. В моем присутствии они всегда говорили только по-английски и даже дали мне имя, которое, к моему неувядаемому изумлению, никто из них не мог правильно произнести. Мать, со своим чешским акцентом, выговаривала — Сед, а отец — Сесс. Страстное родительское желание, чтобы их чадо пришлось к месту, было моим единственным островком спасения в доме, где сухая корректность отца и вечные страхи матери не оставляли никакой другой отдушины. Если я хотел иметь какую-то игрушку — например, пистолет с пистонами, когда мне было шесть лет, или поступать по-своему — сидеть у телевизора до глубокой ночи и ссылаться на то, что это — по-американски, — в данном случае во мне говорило своеобразное чувство юмора, — они почти всегда уступали. Вот почему родители так сильно переживали: мое решение покинуть Соединенные Штаты перечеркивало все их планы относительно моего будущего.

— У него появились какие-то новые идеи? — спросила Сонни.

— Я пролетел, — ответил я.

По правде говоря, были и другие пути, не расходившиеся с моими моральными принципами. Я мог перейти на нелегальное положение. Для этого требовались ксивы и главное — номер социальной страховой карточки, но тогда пришлось бы вечно скрываться, жить с постоянным чувством страха перед разоблачением. Это казалось мне непосильным испытанием. Была еще и более достойная альтернатива: отдать себя на милость правосудия. Именно так поступил Брэд Коларич, парень, которого я знал в Истоне. Теперь он отбывал срок в федеральной тюрьме в Терреоте. Однако рассказы об отвратительной стороне тюремного быта — гомосексуальных домогательствах и насилиях — не давали мне спокойно спать по ночам, и я считал, что правительство не имеет права сажать меня в тюрьму за свои ошибки. Но это была единственно достойная альтернатива.

— Может, мне следует предложить себя в обмен на Хуаниту Райс? Может быть, меня похитят цыгане? Увезут с собой. Мама всегда говорила мне, что они крадут детей.

Сонни слышала то же самое от тети Генриетты.

— Как думаешь, у них есть возрастной ценз? — спросил я.

— Не исключено.

— Дьявол! А я уж подумал, что дело в шляпе. С ними можно было бы добраться до Канады. — Я посмотрел на Сонни. — В общем, куда ни кинь, везде клин, — мрачно произнес я.

— Ответа нет, бэби.

— Похищение? — предложил я.

Сонни грустно улыбнулась:

— Вряд ли. Не вижу смысла.

— Почему же? Послушай, я знаю, что меня гложет. Дело не в Канаде, а в том, что я выступаю в роли дезертира. Так они смотрят на это. Если бы власти знали, что я нахожусь в безопасности, в замечательной и спокойной стране, но меня там удерживают помимо моей воли. — Я выдвинул руку вперед. — Безупречный вариант.

Мне нужно было спастись не столько от карающей десницы государства, сколько от молчаливого осуждения родителей: я осмелился забыть то, о чем никогда нельзя забывать.

Не приходится удивляться, что той ночью мне снились цифры. Хрупкие создания, они являлись ко мне во снах, когда я был ребенком. Обычно я в ужасе обнаруживал их где-нибудь на своем теле: под манжетами брюк, посреди лба, когда я случайно видел себя в зеркале. В отличие от отца, который всегда носил рубашки с длинным рукавом, даже в летний зной, и, насколько мне помнится, никогда не купался на людях — в отличие от него моя мать никогда не пыталась скрыть сине-зеленые символы, вытатуированные у нее на руке, в нескольких дюймах выше запястья. Эти метки, такие отчетливые, всегда имели для меня особое значение: не поддающиеся выведению и слегка уродливые, но вызывающие прилив самых теплых чувств, потому что они принадлежали только ей. Помню, как в раннем детстве я часто слюнил палец во рту и при полном попустительстве с ее стороны пытался стереть эти цифры. Когда я спрашивал, что это означает, она всегда отвечала очень просто: «Это? Это номер». А когда я рисовал цифры ручкой — скорее каракули — на своем теле, она сразу же тащила меня к раковине умывальника.

Помню, когда я научился читать, мне бросилось в глаза, что цифры имеют особую форму. Написанные от руки, они казались какими-то чужими, враждебными. У пятерок были странные хвостики, а семерки были перечеркнуты посредине косой черточкой. И примерно в том же возрасте я начал наконец каким-то странным образом, инстинктивно, находить взаимосвязь этих цифр с великим, неописуемым ужасом, темным туманом, который остался где-то в прошлом. О нем в доме родителей всегда говорили только намеками.