Законы отцов наших

— Точно. И даже дважды. Как лучшему законодателю. Кровоточащее Сердце Года. Века. Ты когда-нибудь видел его в конгрессе штата? Там он в своей стихии. Просто обалдеть! Восседает в своем кабинете, важный, насупленный. На столе перед ним четыре телефона, и все звонят одновременно. Помощники, секретари бегают туда-сюда, политики, представители разных групп по интересам. Одни заискивают, другие угрожают, третьи спешат засвидетельствовать почтение. Вот он, настоящий Эдгар. Махинации, интриги. Зато обратная сторона этой темной, некрасивой деятельности — какая? Избрание, верно? Заставлять их любить себя? Думаю, что он ненавидит избирательные кампании. Однако зайти куда-то с заднего хода? Пошептаться в задних комнатах? Обтяпать втихую какую-нибудь политическую сделку? Мы тут распинаемся, произносим высокие слова, а он упорно лезет вперед. Мы получили новую схему правосудия для несовершеннолетних преступников. Теперь действует программа сенатора Эдгара, в рамках которой штат платит по двести пятьдесят баксов тем ребятам, которые оканчивают среднюю школу. Награды за хорошую подготовку к поступлению в колледж, так он называет их. Детские сады, группы продленного дня, интернаты для умственно отсталых. И это не все. Знаешь, он ведь еще и повелитель реформы пенитенциарной системы тюрем. Не успеет Эдгар подъехать к воротам, а начальники тюрем уже начинают стонать. Он их замучил своими требованиями: «Профессиональная подготовка! Профессиональная подготовка!»

Когда Дубински, сидящий по другую сторону перегородки, разражается смехом после своей же шутки, самой тупой из всех, что я когда-либо слышала, появляется Гвендолин. Я тут же встаю и встречаю ее в нескольких футах от стола со словами:

— Все в порядке?

Она хочет кофе, и я предлагаю выпить его у стойки бара.

— А почему нельзя выпить за столом?

Я подношу к губам палец. Мы забираем сумки и пакеты с покупками и переходим в знаменитый бар «Джилси», где каждую пятницу вечером собираются пропустить по рюмочке и пообщаться представители всех ветвей нашей правоохранительной системы. Здесь тоже шикарное помещение, хотя и с несколько более тусклым освещением. В центре — дубовый бар с огромным зеркалом в резной раме из двух вертикальных колонн, соединенных вверху и внизу виноградными ветвями. Он простирается в длину на сорок футов, сверкая батареей бутылок с виски, коньяком, водкой, ликерами и другими напитками. Сумки мы ставим под стойку бара, у медной подставки для ног, а сами забираемся на высокие табуреты. Мое объяснение о посетителях за соседним столиком на короткое время прерывается по вине официанта-грека с мохнатыми бровями, который летит к нам в уверенности, что мы решили удрать, не расплатившись.

— Ты имеешь в виду обозревателя? — спрашивает Гвен. — Твоя старая зазноба? Значит, и он здесь околачивается?

Пару раз Гвендолин интересовалась у меня о деле, потому что на глаза ей попались статьи в газете, однако она ничего не слышала об этих событиях из других источников.

— Ух, прямо как в кино. А как он выглядит?

Гвен встает на табурет коленками и пытается заглянуть через перегородку из цветного стекла, отделяющую бар от ресторана. К любовным авантюрам и сексу у моей подруги самое дерзкое отношение. Она совокуплялась с коллегами прямо в комнате отдыха врачей. Лично я считаю это неубедительной феминистской бравадой еще и потому, что в течение последнего года несколько раз следовала ее совету и каждый раз находила подобный опыт чуждым и печальным. Гвен была замужем три раза, в последний раз за врачом из Израиля, который у нее стажировался. Он был моложе ее на несколько лет. Она родила от него ребенка и через восемнадцать месяцев — ровно столько времени длился их бурный роман — выставила его за дверь.

— Сет выглядит лет на пятьдесят, примерно так же, как и я.

— Не будь такой угрюмой, дорогуша.

— Извини. Я излишне чувствительна. Мариэтта достала меня своими глупостями. Ей до смерти хочется, чтобы я снова с ним сошлась.

Гвен закатывает глаза:

— Ты единственная известная мне женщина, которая развелась и не испортила отношений со свекровью.

Я смеюсь от всей души. Это уж точно. Мать Чарли очень покладистая и добродушная женщина. Общаться с ней одно удовольствие.

— Идиотизм, — говорю я. — Все достаточно запутано. Сидя на этом деле, я чувствую себя как Шалтай-Болтай, который вот-вот свалится со стены.

Красноватое лицо Гвендолин удивленно вытягивается над чашечкой, из которой она маленькими глоточками пьет кофе.

— Прежде всего как ты оказалась в таком положении? Все равно потом кто-нибудь может заявить, что на твое решение повлияли чувства, которые ты испытывала к этому мальчику или его семье, не так ли?