Закон проклятого

Цветочный магазин исчез. Исчезли розы, хрустальные вазы и терпкий, тяжёлый аромат умирающих цветов. Перед глазами музыканта появилась обшарпанная комната мотеля. Где-то на кухне монотонно капал не до конца завёрнутый кран, полуоторванный край обоев сиротливо свисал со стены, обнажая неровную кирпичную кладку. Почти всё пространство комнаты занимала огромная кровать. Большой, потный мужчина на ней хрипел и размеренно двигался в такт падающим каплям из крана на кухне.

– Диего… О, Диего, ещё… – неслось из-под мужчины.

Худенькая, короткостриженая девушка извивалась под ним и стонала так громко и протяжно, словно не занималась любовью, а голосила по украденному кошельку.

«Любовь – это серия бессмысленных возвратно-поступательных движений», – вспомнил Эндрю слова великого Кафки и снова усмехнулся.

– О, Долорес, дорогая… – прохрипел мужчина, вопреки логике думающий в этот самый момент не о своей стриженой подружке, а о продавщице цветов…

– Вам в упаковку за пять песо или за десять?

Кровать с двумя любовниками стремительно заволокло дымом, сквозь который всё явственней стали проступать букеты цветов, прозрачная витрина и вопросительная улыбка продавщицы.

«Заснул, что ли, этот идиот с замороженной мордой?»

– За десять…

Девушка шустро завернула букет в прозрачную плёнку и перевязала розовой ленточкой.

«Даже такой вот дебил, и то дарит цветы своей мартышке. А от моего Диего, кроме поцелуев и покусываний за ухо, ничего не дождёшься…»

Эндрю, не считая, бросил сдачу в карман, забрал букет и уже у дверей обернулся к продавщице.

– Диего обычно дарит цветы вашей подруге Долорес, которую трахает сейчас в сто двенадцатом номере мотеля «Лесное озеро», – равнодушно произнес он. – Вы же догадывались о чем-то таком, не правда ли?

Эндрю посмотрел на широко раскрытый в изумлении рот продавщицы, на распахнутые коровьи глаза, на бестолково мечущиеся по прилавку руки, пожал плечами и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.

* * *

Люди. Люди. Люди.

Как много их в Тихуане. Они повсюду, словно тараканы, немерено расплодившиеся по планете. Люди говорят одно, думают другое, а делают третье. Люди рожают детей потому, что так надо, потому, что так делают все. А потом бросают их на произвол судьбы, отмахиваясь от своих чад денежными подачками и открытками к Рождеству. Дети, в свою очередь, тоже забывают о родителях. Потом. После того как их детская, нерастраченная любовь разобьется о глухую стену того, что называется родительской любовью. Любовь родителей – это любовь взрослых детей к живым игрушкам. Они создают их либо просто повинуясь тупому инстинкту размножения, либо для своих несколько усложненных и от этого не менее дурацких игр в куклы и дочки-матери – так же, как любящий заводные машинки пацан, повзрослев, обязательно мечтает о настоящем авто. А игрушки, понимая, что нужны они лишь для забавы, ненавидят тех, кто их произвел на свет. Очень часто ненавидят. Так уж получается. Потом эта ненависть переносится на собственные живые игрушки – жён, детей, внуков… Миром правит ненависть. А любовь… Что такое любовь? О ней много говорят, но никто ещё не дал точного определения, что же это такое…

Голос в голове Эндрю шептал всё отчетливее. Когда не было видений, был голос. Потом голос уходил куда-то, и невидимый киномеханик начинал крутить свою дьявольскую машинку. Эндрю словно сквозь дымку различал дома, улицу, людей, спешащих куда-то… Но в то же время он находился и в другом, призрачном мире, который был виден гораздо яснее, чем тот, который мы привыкли называть реальностью…

– …Здравствуйте, мистер О’Нил. Не буду попусту отнимать ваше драгоценное время и перейду сразу к делу. У вас репутация крупнейшего специалиста в самых различных областях науки. Потому-то я и осмелился пригласить вас к себе.

– Да уж, – усмехнулся Эндрю, – моя непревзойденная репутация в свое время стоила мне руки.

Музыкант опустил глаза. Он уже постепенно начал привыкать к тому, что внезапно возникающие видения бесцеремонно втискивают его в различные тела и временные отрезки. Но сейчас он снова невольно содрогнулся. Вместо правой руки от локтя у него был протез, оканчивающийся металлическими челюстями, напоминающими щипцы для колки орехов.

– Взгляните…

Низенький, юркий как ртуть доктор в несвежем, некогда белом халате подвел Эндрю к странному приспособлению, очень живо напоминающему электрический стул. На стуле сидел скелет. Обтянутое сухой кожей существо трудно было назвать человеком. Его потухший взор был устремлен в одну точку.

– Видите, – доктор ткнул пальцем в несчастного. – Тяжелейшая форма кататонии. Он ничего не ест, не реагирует ни на какие раздражители, в том числе и на электрический ток.

Доктор повернул маленький рубильник и двинул реостат. Стрелка индикатора на приборе прыгнула вверх. Мышцы существа рефлекторно дернулись, но немигающий взор остался направленным в ту же точку.

Эндрю-О’Нил поморщился.

– Вы пригласили меня сюда, доктор, чтобы продемонстрировать, как в вашей пресловутой лечебнице издеваются над душевнобольными?

Шустрый доктор, казалось, не заметил реплики однорукого ученого.