Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Папа вместе с Лилиан числились, но пока не жили в Аккрингтонском доме престарелых, которым руководила удивительная женщина по имени Неста. Она раньше выступала с юмористической программой на круизном судне – что ж, чтобы заправлять домом престарелых, вам непременно понадобится чувство юмора. В итоге она перестала шутить ради добычи средств к пропитанию и стала управлять домом семейного типа для пожилых людей. Мы с ней все обговорили и решили, что отец должен перебраться туда, когда освободится место. Он будет ходить в церковь по воскресеньям, в середине недели его будут вывозить на прогулку, вокруг будет полно тех, с кем он сможет общаться, а я каждый месяц буду проезжать 350 миль, чтобы с ним увидеться.

Я поехала в Аккрингтон, чтобы навести порядок в папином одноэтажном домике. Я убирала, поглощенная мыслями о бесконечной возне с бумагами, всегда сопровождающей смерть.

Все фотографии исчезли – их забрал мерзкий дядя Алек (который с доберманами) – и я понятия не имею, зачем они ему понадобились. От прежних дней не осталось ничего, кроме запертого сундука.

Сокровище? Я всегда верила, что там оно на самом деле и лежит...

Я сбегала к машине, принесла отвертку и молоток и погрузила жало отвертки в замочную скважину висячего замка. Он распахнулся.

К моему ужасу сундук оказался полон "Роял Альберта", включая трехэтажную подставку для тортов. Господи, ну зачем отец спрятал остатки "Роял Альберта" в пиратский сундук Долговязого Джона Сильвера?

Там нашлись и другие разрозненные остатки старой посуды, и при их виде мне сразу живо вспомнилось детство. "Коттеджные" тарелки миссис Уинтерсон – расписанные вручную, с золотым ободком, а в центре – маленький домик, одиноко стоящий в в лесу... (примерно в таком я сейчас и живу).

Там лежали отцовские военные медали, несколько записок и писем от миссис W, несколько личных вещей, навевавших грусть, и несколько ужасных вещей, касавшихся меня, которые я тут же выбросила, пара списков покупок на неделю и расписанных семейных бюджетов, и самое печальное – ее письмо к отцу, написанное неверным, но каллиграфическим почерком, в котором шаг за шагом разъяснялось, что ему нужно сделать, когда она умрет – страховой похоронный полис... пенсионные бумаги... документы на дом.

Бедный папа – неужели он рассчитывал пережить обеих жен? В отличие от миссис Уинтерсон, Лилиан не оставила никаких инструкций – но это было правильно, потому что на этот раз обо всем могла позаботиться я.

Я вытащила из сундука фарфоровое блюдо нежно-розового цвета. Под ним лежала небольшая коробка. Коробка, спрятанная в коробке... Незапертая... Какие-то драгоценности, пара конвертов и несколько аккуратно сложенных бумаг.

Первый документ оказался постановлением суда от 1960 года. Это было официальное свидетельство о моем удочерении. Второй документ оказался чем-то вроде медицинской выписки о здоровье младенца. У меня не было признаков умственной отсталости. Я была в хорошем состоянии для передачи в приемную семью. Я находилась на грудном вскармливании...

И у меня было имя – яростно замалеванное. Верхняя часть документа была оторвана, чтобы я не могла узнать имени врача или название выдавшей документ организации. Нижняя часть бумаги тоже отсутствовала.

Я посмотрела на постановление суда. Там тоже было вписано имя – мое первое имя – теперь зачеркнутое.

Шрифт печатной машинки на пожелтевшей бумаге. Такой старый... Казалось, что этому документу лет сто. И мне тоже сто лет. Время – это пропасть.

***

Сейчас уже темно. Одетая в пальто, я сижу на полу в пустом отцовском домике. Я чувствую себя опустевшей, как знакомая мне здешняя мебель. Я открыла дверь в комнату, чью обстановку не узнаю. Вот оно, прошлое, догнало меня, и не имеет значения, сколько раз я его переписывала.

Подобно именам на листах бумаги – написанным поверх друг друга – мое прошлое там – здесь – и сейчас. Пропасть сомкнулась вокруг меня. Я чувствую, что угодила в ловушку.

Я не знаю, почему это так важно. Почему мне так плохо. Почему они так и не рассказали мне? Не показали? И зачем бы им это делать? Дитя это дитя. Ребенок начинает все заново. Никакой биографии, никакой биологии.

А потом в голове у меня начинают повторяться строчки – слова из моих собственных книг – "Я продолжаю писать затем, чтобы однажды она это прочла". "В поисках тебя, в поисках себя – думаю, всю свою жизнь я провела в поисках нас обеих..."

Я писала сказания любви и сказания утраты – истории о страстном желании и чувстве общности. Сейчас это кажется таким очевидным – вся присущая Уинтерсонам одержимость любовью, утратой и желанием. Это о моей маме. Это о моей маме. Это о моей маме.

Ведь мать – это наша первая любовь. Ее руки. Ее грудь. Ее тело.

И если мы впоследствии ее возненавидим, мы перенесем этот гнев на наших других возлюбленных. А если мы ее потеряем, где нам отыскать ее снова?