За тихой и темной рекой

— Я тебе, Ипатий, ещё раз повторю, потому, ты, кажись, меня не понял с первого раза. Времени, говорю, у меня мало. А дел много. — Анисим Ильич откинул доску, прикрывающую вход за прилавок, и приблизился вплотную к торговцу. — Намедни у тебя был Селезнёв. Про колечко интересовался. Так вот, повтори мне слово в слово, что рассказал ему. И ещё чего-нибудь добавь.

— Так что добавлять? — Ипатий в возмущении вскинул руки. — Я всё, как на духу…

— Врёшь.

— Обижать изволите, Анисим Ильич, — рожа приказчика, напротив, являла, что её хозяин и не думал обижаться.

Рука сыщика потянулась к шнурку на сорочке приказчика, накрутила его на кулак, после чего Ипатий мог издавать только хрип.

— Гнида уголовная, — Анисим Ильич склонился к уху повергнутого на колени торговца. — Ты тут при деле, пока я молчу. А как мой язык начнёт чесаться, ты не только у Коротаева, у китайца Ли заработка не найдёшь. Куда ж ты пойдешь, родной? Суставчики-то небось крутит, скулить от боли хочется — такими ручонками в карман не полезешь, а? Вмиг сгоришь.

— Я же завязал, Анисим Ильич, — просипел Ипатий.

— Сдается, что нет. Кто купил кольцо?

— Я же вашему… уже сказал, что один офицер. Кто — понятия не имею.

— В первое верю. А во второе, уволь. Чтобы Сапа, щипач со стажем, у коего была пожизненная ссылка и кому из этого города выехать — разве что на тот свет, тот Сапа, что знал поимённо весь Нижний Новгород, да не запомнил офицера? Ты меня за кого держишь, урод?

Ипатий, он же «Сапа», захрипел всерьёз:

— Удушите ведь, Анисим Ильич. Индуров купил. Безголовый! Богом клянусь!

— То-то. И память вернулась, — кулак немного ослаб. — И что Безголовый говорил?

— Да ничего. Он жмот, каких поискать. За царапину двадцать целковых скинул. Торгуем, можно сказать, себе в убыток, не приведи господь…

— Не поминай Господа всуе! Менять кольцо приходил, али как?

— Нет, при мне не появлялся после того.

Кнутов отпустил шнурок сорочки.

— Почему Селезнёву не сказал?

— А чёрт его знает! — Сапа с трудом поднялся с колен. — Бес попутал. Ваш-то прискакал, давай, рассказывай, кто да что. А я, сами знаете, подобного обращения не люблю. Вот и…

Кнутов провёл ладонью по прилавку, после чего сдул с него невидимую пыль.

— И дальше молчи. Считай, до поры до времени, что нашего разговора не было. И ещё, Ипатий. Молись Богу. — Анисим Ильич вышел из-за прилавка, хлопнув доской.

— К чему вы, господин начальник? — Ипатий принялся оправлять сорочку, но на сих словах замер.

— После поймёшь. Ежели что пойдёт не так. А пока — молись, Ипатий. Молись.

Николай Афанасьевич Роганов оказался, фигурой довольно колоритной, даже экзотичной. Одетый с иголочки, он под дорогой фрак и жилет надел белоснежную вышитую сорочку, а вместо галстука обмотал шею цветным шёлковым шнурком. Короткая стрижка, широкий лоб без единой морщинки, прищуренный взгляд из-под густых бровей, крупный нос, плоские губы, над которыми стрелочками разбегались тщательно ухоженные усики, и короткая, как у доктора Чехова, с коим господин Роганов был знаком лично, бородка.

— Владимир Сергеевич! — антрепренер распахнул объятия, двинулся навстречу гостям и принялся лобызать полицмейстера то в правую, то в левую щёку. — Рад! Безмерно рад! Вот не ожидал…

Николай Афанасьевич немилосердно картавил. Когда он произносил: «Рад! Рад! Безмерно рад!», Олег Владимирович слышал: «Гад! Гад! Безмегно гад!» Впрочем, картавость сия имела свойство милой привлекательности.

Киселёв представил Белого как столичного чиновника из полицейского управления и первым прошёл в кабинет. Роганов, вскинув в наигранном любопытстве брови, крепко сжал руку Белому, из чего Олег Владимирович сделал вывод: о его приезде знал. Провинция, что поделаешь…

— Как вам постановка? — Николай Афанасьевич жестом пригласил гостей присесть а сам расположился на краю крепкого мореного дуба стола. — Новая труппа. Новый спектакль. Впрочем, бездарность та же, что и в предыдущем сезоне. Ежели вы здесь, а не там, значит, и вы не смогли перенести душераздирающую игру в не менее душераздирающем водевиле господина Мордвинова, собственными бы руками его придушил, мерзавца! — Роганов громко расхохотался, чем расположил к себе Белого. — Я, господа, когда читаю его очередной опус, всякий раз пускаю слезу. Ей-богу, поверьте. Плачу, как представлю, что ощущает зритель. А всё он, Владимир Сергеевич, наш местный Бенкендорф. Из-за него мы вынуждены ставить сию галиматью! — Роганов неожиданно встал, прошёл к буфету, достал графин с водкой, три хрустальные рюмки и поставил перед гостями. — Хоть пожалиться…

Белому на миг показалось, будто что-то далёкое, детское пронеслось в этот момент в воздухе и незаметно в нём растворилось. «Пожалиться». Так говорила няня, когда он, маленький и беззащитный, прибегал к ней, сотрясаясь от слёз горечи, боли, обиды, ткнувшись, будто щенок, мордочкой в худые старушечьи колени. «Ну, пожалься, — приговаривала старая нянька, поглаживая его по голове. — Пожалиться и не грех. На душе полегчает».

Белый почувствовал полное расположение к Роганову.